объединял духовность и социальность, политику и мораль в подобную единую картину глобальных перемен. Оригинальность его мировоззрения выражалась именно в этом сложении всех революционных событий современности в единую картину тотальной революции. Что именно он подразумевал под этими глобальными переменами, оставалось неясным. То, что он говорил о своих представлениях, выглядело не слишком оригинально. Но можно было почувствовать, что, преувеличивая собственное значение, он нарочно приближается к той границе, которую уже переступил Ницше, объявив себя Дионисом, антихристом во плоти.
Насколько глубже проявлялось презрение к духовности и науке среди сподвижников Гитлера, я понял из небольшой беседы с Гиммлером. Шеф гестапо и СС в свое время окончил гимназию. Он умел выражаться точнее и грубее чем Гитлер. Однажды вечером он побывал у меня в Данциге. Он пришел с целой толпой эсэсовцев, все они вели себя довольно шумно. Среди них был юный князь Донна-Шлобиттен — он имел честь служить Гиммлеру шофером во время его инспекторской поездки в Восточную Пруссию. Едва ли было приятно смотреть, как старое дворянство унижается до того, что начинает прислуживать этому бандиту.
Гиммлер навестил меня из-за одного профессора древней истории, который преподавал в Данциге и Кенигсберге. Этот человек обвинялся в том, что высказывал определенные научные идеи о первобытной истории германцев и о древности их культуры. В то время всеобщее внимание привлекала одна в высшей степени идиотская книжонка, фальшивка, очевидная для всех и каждого — так называемая 'Хроника Уралинды'. Если верить ей, то германская история уходила своими корнями в бог весть какие далекие времена. Из нее опять-таки явствовало, что наши германско-тевтонские предки были истинными творцами высшей культуры. Профессор, кроме всех своих прочих грехов, еще и оценил эту книгу по заслугам. И такому научному неповиновению я должен был строжайшим образом воспрепятствовать. Гиммлер лично вышвырнет этого профессора из Кенигсберга и Бреслау. А я должен позаботиться об этом в Данциге. 'Что вообще позволяют себе эти господа! — возмущался Гиммлер. — Их научные взгляды никого не интересуют, это их личное мнение — пусть держать его при себе. Если государство или партия высказывают какое-либо мнение в качестве желательной отправной точки для научных исследований, то оно просто должно считаться научной аксиомой и не допускать никаких кривотолков, а тем более злонамеренной критики. Нам все равно, так ли в действительности происходила древняя история германских племен, или иначе. Ученые исходят из понятий, которые меняются каждые несколько лет. И никакого значения не имеет, если понятия, определенные партией в качестве отправной точки вначале будут противоречить мнениям, принятым в научных кругах. Единственное, что касается нас и за что мы платим этим людям — исторические представления, укрепляющие в нашем народе столь необходимую национальную гордость. Во всем этом весьма сомнительном предприятии у нас один интерес — спровоцировать на далекое прошлое наши представления о будущем немецкого народа. Весь Тацит со своей 'Германией' — тенденциозная писанина. Наша германистика веками питалась этой фальшивкой. И мы имеем полное право заменить одну фикцию другой. Первобытная история — это наука о выдающемся значении немцев в доисторическую эпоху'.
В среде мечтателей и верующих сектантов снова возникла мысль о закате рационалистической науки, восторженно объявленном великим возвращением культуры из эона разума и сознания в эон 'сомнамбулической уверенности', иррациональной магии. Я слышал этого странного профессора Вирта, издателя вышеупомянутой 'Хроники', написавшего несколько своеобразных книг о 'рассвете человечества', исследователя примитивной символики древнейших времен, дошедшей до нас в иероглифах и рисунках. Гитлер интересовался этими изысканиями. Вирт делал доклады на собраниях, где под руководством бывшего дипломата фон Леерса, обсуждались основы нового религиозного сознания и зарождающейся новой культуры. Здесь говорили, что человечество стоит на пороге нового дня. Все, что имело значение прежде, принадлежит уходящей ночи. Только наидревнейшие воспоминания из доисторических времен человечества смогут помочь нам в новую эпоху, рассвет которой уже наступает.
Гитлер, Вагнер, Гобино
Гитлер не признавал никаких предшественников. За исключением Рихарда Вагнера.
Однажды Гитлер спросил меня, бывал ли я в Байрейте. Я ответил, что в молодости очень увлекался музыкой и много раз бывал в Байрейте, кроме того, я серьезно изучал музыку в Мюнхене. Я был учеником Туилле.
Гитлер сказал, что речь пойдет не о музыке. Он тоже знает Туилле и всех этих неоромантиков. Добротная музыка, но не более того. Никто из этих эпигонов не знает, чем в действительности является Вагнер. Гитлер сказал, что имеет в виду не просто его музыку, а все его революционное учение о культуре, вплоть до мельчайших, самых незначительных подробностей. Знаю ли я, например, что Вагнер считал употребление мяса причиной многих упадочных явлений в нашей культуре? И если сам Гитлер сегодня воздерживается от мясных блюд, то это не в последнюю очередь связано с тем, что сказал о них Вагнер. Многое в нашем культурном упадке берет свое начало в нашем кишечнике: в хронической зашлакованности, в отравлении жизненных соков, в опьянении. Гитлер воздерживается от мяса, алкоголя и мерзкой привычки к табаку не ради собственного здоровья, а из глубочайшего убеждения. Но весь мир еще не созрел для этого. Вагнер воистину заявил о вечном трагизме человеческой судьбы. Он был не просто композитор и поэт. Он был величайшим пророком, поразившим немецкий народ своей одержимостью. Гитлер рано столкнулся с Вагнером — случайно или благодаря провидению. Едва ли не истерическое возбуждение вызывал у него тот факт, что все свидетельства о духе этого великого человека соответствовали его глубочайшим, бессознательным, сомнамбулическим озарениям.
'Вопрос в том, как прекратить упадок нашей расы? Не следует ли совершить то, о чем говорил граф Гобино? Да, мы уже сделали соответствующие политические выводы: никакого равенства, никакой демократии! Но можно ли предоставить народным массам идти своим путем — или их нужно удерживать? Не следует ли создать избранный круг знающих истину? Орден, братство посвященных, рыцарей святого Грааля чистой крови?'
Гитлер задумался. 'Нужно понимать 'Парсифаля' иначе, чем его толкуют сейчас некоторые тупицы, вроде этого Вольцогена. За безвкусной, по-христиански причесанной внешней фабулой, напоминающей мистерию о Страстях Господних, можно разглядеть истинную суть этой глубочайшей драмы. Здесь освящается не христиански-шопенгауэровская религия страдания, чистая, благородная кровь, ради освящения и поддержания чистоты которой собралось братство знающих. Вот король, страдающий неизлечимой болезнью от испорченной крови. И вот незнающий, но чистый человек стоит перед выбором, предаться ли ему в волшебном саду Клингзора страстям и опьянению прогнившей цивилизации — или присоединиться к избранным рыцарям, хранящим тайну жизни и чистую кровь. Как сможем мы очиститься и искупить свою вину? Заметьте: сострадание, приводящее к знанию, годится лишь для внутренне испорченной, раздвоенной личности. И это сострадание знает лишь одно действие: позволить больному умереть. Вечной жизни, даруемой Граалем, достойны лишь истинно чистые, лишь благородные!'
'Мне глубоко близок ход мыслей Вагнера, — продолжал Гитлер более оживленно. — Я возвращаюсь к нему на каждой ступени моей жизни. Только новая аристократия может принести нам новую культуру. Если отряхнуть весь налет поэзии, то окажется, что избранничество и обновление возможны лишь в постоянном напряжении длительной борьбы. Завершается процесс всемирного разделения. Тот, кто видит смысл жизни в борьбе, постоянно поднимается до уровня новой аристократии. Тот же, кому требуется рабское счастье, покой и порядок, опускается в безликую массу, какого бы благородного происхождения он не был. А масса обречена на упадок и разложение. В нашу эпоху революционного переворота масса является суммой упадочных культур и их вымирающих представителей. Нужно просто позволить ей умереть, вместе со всеми ее королями Амфортасами', — и Гитлер напел тему 'Durch Mitleidloissend'.
'При естественном порядке, — продолжал он, — классы, народы, наслаиваются друг на друга, вместо того, чтобы существовать рядом друг с другом. И мы вернемся к естественному порядку, как только ликвидируем последствия либерализма. Уже в позднее средневековье началось либералистское разложение прочных сословных барьеров, охранявших единоличное господство аристократии чистой крови. И вот, наконец, в наше бесславное время все ценности извращены, и неполноценные составные части европейских наций оказались наверху, а наиболее ценные — внизу'.
'В таком случае стоило бы создать новый феодальный порядок', — подытожил я.
