одном высказывании — что те из нас, кто в это время был за пределами своей страны, уже никогда не смогут представлять эту страну снова. Но если нам не суждено вернуться в нашу страну в запломбированном вагоне для того, чтобы подготовить там революцию и благодаря ей прийти к власти, то у нас есть важная задача: поддерживать в равновесии друг с другом необходимое и возможное, а также действовать в качестве представителей нашей нации, устранять препятствия на нашем пути к новой жизни. Это задача найти для этой новой жизни, для этой готовности пересмотреть границы нашего существования и для нашей силы, новый порядок, который не сковал бы все, это, а наделил бы крыльями.
В этом месте я должен восполнить пробел. Обсуждая вещи, которые необходимо изменить, я не высказался о вещах, которые должны остаться без изменения и которые требуют постоянного упоминания о них, что необходимо для того, чтобы избежать непонимания. В этой либеральной стране губительно стать одним из тех, кто игнорирует неизменные элементы либерализма и не верит в его важность для будущего развития.
Просвещение, прояснение идей, критика, благотворный скептицизм и освобождение всегда будут необходимы по той причине, что не существует конечного устраивающего всех неизменного статического порядка человеческой жизни, а только непрекращающееся приближение к идеальному состоянию. В политическом отношении либерализм превращается из благотворного элемента во вредоносный только тогда, когда он становится началом разрыва всех связей и разрушения всех традиций, когда, другими словами, он требует своей исключительности и не соглашается на то, чтобы быть одним из традиционных элементов, одним из нескольких. Только либерализм духовно разлагающийся, который заменяет собой религию, и только экономически разрушающий, который не готов признать пределы своей эффективности, пределы, которые внешне установлены ограниченными ресурсами все еще неразвитой технизации, а внутренне — личной ответственностью за общество.
Другой пробел относится к парламентаризму. Устарел ли он как политический инструмент демократии? Как раз наоборот. Чем больше углубляется мировой кризис, тем более насущной становится задача по усилению работы Парламента, который нечем заменить. Пройдя все возможные изменения во внешней и внутренней форме сообщества, парламентарная конституция сохранит такую форму выражения демократии, которая будет признана во всем мире. Этой формой является неизменный компромисс, который будет необходим более чем когда-либо прежде, если централистские государства достигнут более свободной коллективной формы.
Понятие традиции и исторического континуума здесь поставлено, как суть возрождения. Это сделано в убеждении, что самую радикальную революцию за всю историю человечества нельзя преодолеть с помощью еще более радикальной. Это можно сделать, только возродив плодотворные и неизменные элементы нашей цивилизации, и пока еще желателен полный переход из нашей цивилизации в цивилизацию нового типа. Тс, кто желает этого, на самом деле прислушиваются к другим голосам. Они утописты — так как новую цивилизацию нельзя создать по желанию. Она должна быть результатом развития. Ее невозможно ускорить или спланировать.
К западной традиции принадлежат как либерализм, так и социализм. Не следует нам слишком часто на это ссылаться, так как социализм из каждой революции прошлого столетия сделал нечто вроде театрального представления. Тем более, это не новое явление. Социализм, как часть европейской и западной традиции, исходит из глубочайших корней нашей цивилизации. 'Разве только не будет у тебя нищего', — сказал Моисей (Второзаконие XV.4).
Социализм всегда был одним из сильнейших элементов в западном обществе. Есть ли еще необходимость в революции для того, чтобы придать западной традиции более сильную и более жизненную форму? Разве то, что нужно — это не спокойное, собранное и упорное продвижение вперед?
Одну задачу эмигранты уже точно перед собой не ставят. Эта идея принадлежит войне 1914-18 гг., но не войне 1939 года. Задача эмигрантов — обеспечить упорную и важную работу интеллектуальной базой, от которой будет зависеть плодотворность этой работы в будущем. Конечно, это не столь захватывающее занятие, но это намного лучше соответствует нашему положению, чем претензия на то, чтобы представлять будущее правительство.
Ничто так не к месту здесь, как древняя вражда и устаревшие предрассудки. Нашей целью должно быть соединение идей как компонентов единственно новой традиции, общей и великой, и не упрекать друг друга в прошлых ошибках — как будто мы не все виновны в них и не все несем ответственность за них.
Традиция — это не просто феодальный реквизит, доведенный до наших дней. Это и все то, что составляет жизненно важные силы — например, рабочее движение. Постоянно появляются и становятся частью общественной жизни новые элементы, даже если они недавно и считались революционными. Это и есть новый консерватизм, как я его понимаю. Прошло то время, когда рабочие могли разумно говорить на революционном жаргоне, их язык сейчас бы был языком ответственных участников в государстве. Демократия — это равновесие различных сил: это децентрализация, а не просто формальное разделение властей. Помимо этого, демократия — это неуклонное развитие традиции. Отождествление демократии с радикализмом относится к прошлому.
Тайна беззакония
'Ибо тайна беззакония уже в действии', — пишет апостол. В самом деле существует какая-то тайна этого беззакония и его воздействия 'со всякой силой и знамениями и чудесами ложными и со всяким обольщением неправедным'[43]. Люди, которых нельзя назвать как добрыми, так и злыми, внезапно изменились. Мы думали, что знаем их, знаем все их слабости и положительные стороны. Хотя эти люди во многом противоречивы, но, быть может, они были хорошими товарищами, добродушными и полезными. И вдруг они начали изменяться. Они стали безразличными, как будто нацепили на лицо маску, что-то чуждое шевелится в них и говорит из них. Их голос становится резким, а глаза неподвижными. Кажется, им ни до чего нет дела. Мы узнаем их только по старым костюмам или же их выдаст определенный жест или, может быть, то, как они стряхивают пепел с сигареты.
Ничто так сильно не ужаснуло меня, как ощутимая перемена, происшедшая с моими знакомыми и друзьями. Я думал, что всех их хорошо знал, когда они были очарованы нацистской политикой. Эти добропорядочные люди, такие, какими на самом деле должны быть люди, казалось, были охвачены новой страстью. Мои коллеги по профессии, фермеры, честные и благочестивые, богобоязненные, если так можно выразиться, люди, которые никогда бы не уронили свое достоинство бесчестным поступком, вдруг оказываются беспринципными, бесчестными, извлекающими выгоду из слабости других. Они приобрели новые привычки, завели позорящие их знакомства, стали властными. Они играли в азартные игры, жили не по средствам, постоянно деградировали и в конце концов сделались низкими, отвратительными существами, которые ни о чем больше не думают, как о пытках, грабеже и убийстве тех, кто слабее их.
Подобное я замечал у некоторых знакомых, о которых можно сказать, что они могли быть кем угодно, но только не слабохарактерными людьми. Эти люди присоединились к нацистскому движению, руководствуясь приличными соображениями или же, колеблясь и с оговорками, потому что некоторые элементы в этом движении их отталкивали. Эту перемену я наблюдал и у бывших социалистов и националистов, либералов и консерваторов, та же перемена, то же разложение. Эти люди производят одно впечатление — ненормальных одержимых. Они больше не были самими собой. Их перемена в характере граничит с раздвоением личности, с шизофренией. Я не знаю, можно ли с медицинской точки зрения предположить такую вещь, как инфекционная и коллективная форма шизофрении. Я более склонен видеть за спиной этой перемены, которая, кажется, воздействовала на весь немецкий народ, тайну беззакония, работу 'абсолютного зла', метафизического по своему происхождению.
В деятельности нацизма присутствует то, что не так четко представлено в других тоталитарных режимах. Именно в нацизме мы видим истинный характер зверя из бездны, характер, который так ясно смог увидеть Гоббс, и на который он пытался указать, когда давал своему абсолютистскому государству имя Левиафана. Современные эксперименты в систематическом абсолютизме частично являются средством по удержанию общества от раскола. Для нацизма порядок Левиафана не средство, а сама цель. Нацизм принуждает людей к повиновению не посредством предоставления им нового конституционного порядка, а
