— Знаю, — кивнула Норма. — У тебя друзья в Штарнберге найдутся?
— Спрашиваешь! Полно. Мы часто работаем вместе, и всегда друг другу помогаем. Моего хорошего приятеля зовут Роттер. Он там у них главный.
— Прошу тебя, позвони и спроси, на месте ли его репортаж о похоронах или тоже исчез. Нет! Узнай только, можно ли получить кассету.
— О’кей! О’кей! — Йенс Кандер сел за стол и попросил секретаршу соединить его с Куртом Роттером из главной редакции теленовостей второй программы в Штарнберге.
Связь дали сразу и поговорили быстро. Прикрыв трубку ладонью, он повернулся к Норме:
— Видеозапись у них, сама понимаешь, осталась. Он запросил архив… — Через несколько секунд он снова говорил с Роттером. — Что?.. Запись на месте? Ну, конечно… Нет, нет, у нас тоже найдется, просто кто-то куда-то сунул…
— Спроси, может ли он переписать ее, — прошептала Норма.
— Понимаешь, мы хотим кое-что перепроверить, Курт. Смог бы ты переписать эту пленку?.. Отлично!.. Да, прямо сразу, если не трудно… Да, звони!.. Спасибо, Курт, с меня причитается… Привет! — Он повесил трубку. — Со Штарнбергом проблем не бывает. Погоди-ка! — И снова взялся за телефон. Потом сказал: — Это займет еще минут пятнадцать. А потом прокрутим кассету у меня. Ее принесут.
— Прекрасно, Йенс.
Норма принялась листать лежавшие на столике ежедневные газеты. Почти все они дали фотоинформацию с похорон. Норма разглядывала снимки родственников убитых, сотрудников и знаменитых зарубежных коллег Гельхорна, съехавшихся отовсюду. Вот подпись под групповым снимком: Михаил Соболев, профессор генной химии Московского университета имени Ломоносова; Альберт Робертсон, президент американского концерна «Америген»; Том Стаффорд, профессор института генной технологии Кембриджского университета; профессор Робер Кайоль, президент директорского совета компании «Евроген», Париж. Норме все время попадались снимки этих людей, друзей покойного и его ближайших сотрудников. На некоторых видны и лица служителей похоронной конторы. Но ни на одном не было человека со смертельно бледным лицом.
В дверь постучали. Девушка в джинсах принесла видеокассету.
— Приветик, Йенс. Это тебе. Нам только что передали из Штарнберга.
— Спасибо, Моника — И когда та вышла, поднялся. — Что ж, посмотрим. — Кандер вложил кассету в видеомагнитофон, стоявший рядом с телевизором. Задернул занавески и зажег маленькую настольную лампу. Включил «видик» и телевизор.
На черном фоне со свистом пролетели цифры 5, 4, 3, 2 и 1, после чего сразу начался репортаж о похоронах в том виде, как его передавали по второй программе. Норма записывала кадр за кадром. Репортаж и по тональности, и по содержанию почти буквально повторял выпуск первой программы. Правда, из-за того, что оператор стоял в другом месте, планы отличались — но это вполне понятно и объяснимо. Снова скорбящие родственники, коллеги Гельхорна, его сотрудники, полицейские машины, солдаты, вертолеты пограничной охраны и, наконец, вынос гробов.
Норма вся подалась вперед.
Вот они, в традиционных гамбургских траурных костюмах, проносят первый гроб. Второй. Третий и четвертый, маленькие, в них дочери Гельхорна. Но служители сняты с другой стороны. И на сей раз Норма не увидела того, бледного, в очках без оправы. Нет, в репортаж, снятый для второй программы, он не попал. Поэтому его и не украли, подумала Норма. Не горячись. Утверждать ты не можешь. Но и исключить этого нельзя. Все, репортаж кончился.
— Ну? — спросил Йенс Кандер, выключив телевизор и отодвинув занавески.
— Что «ну»?
— Ну, нашла ты его?
— Нет, — ответила Норма.
Кандер почесал за ухом.
— Выходит, на нашей пленке он был, а на пленке второй программы его нет.
— Да.
— И нашу пленку украли, а эту оставили.
— Да.
— Ничего себе историю ты начала раскапывать!
— Не говори, — кивнула Норма.
12
Когда она около шести вечера поставила свою машину на Паркштрассе позади «вольво» серебристо-серого цвета, он сидел на невысокой каменной ограде сада. Узнав ее, быстро пошел навстречу — смущенный, с большим букетом желтых роз в руках.
— Что вам здесь надо? — спросила Норма.
— Я хочу извиниться перед вами, фрау Десмонд.
— В самом деле? — Она сняла темные очки и поглядела на него, наморщив лоб. Здесь, вблизи Эльбы, да еще вечером, было не так душно.
— Я сегодня днем вел себя просто постыдно. Пожалуйста, простите меня и возьмите эти цветы! — Он был взволнован.
Норма заметила уже, что, когда Барски волнуется, он начинает говорить с сильным польским акцентом. Вот и сейчас тоже…
— О'кей, — сказала она. — Настроение не всегда от нас зависит. Да и собеседников мы не всегда сами себе выбираем. — Взяв цветы, она протянула ему свободную руку. — Спасибо! Хорошо, забудем! No hard feeling…[7]
Барски не отпускал руки Нормы.
— Нет, нет… Я хотел не только извиниться, фрау Десмонд…
Он большой и сильный, как медведь, подумала Норма. И сейчас — не злобный медведь. Да,
— А что еще?.. — полюбопытствовала она.
— Прошу вас, фрау Десмонд, спрашивайте меня, о чем хотите. Позвольте рассказать вам все, что мне известно об этой трагедии!
Она спрятала очки в сумочку.
— Не вы ли вышвырнули меня сегодня из клиники и запретили появляться на территории Центра?
— Не надо, фрау Десмонд, — он казался донельзя смущенным. — Это было ужасной ошибкой с моей стороны…
— Ошибка! Недурно сказано!
— Я хотел сказать — наглостью. Неслыханной наглостью. Все мои коллеги так говорят.
— Коллеги? С какой стати?
— Мы провели небольшое деловое совещание, и вдруг речь зашла о нашей с вами встрече. Ну, сами понимаете… И все, абсолютно все сказали, что я немедленно должен встретиться и объясниться с вами. Рассказать обо всем…
— Подождите-ка, — перебила его Норма. — Выходит, не будь этой истории с инфекционным отделением, вы бы обо всем рассказали мне сегодня утром?
— Нет, — сказал он.
— Нет? Тогда почему вы вообще приняли меня? Говорите правду!
— Поймите: у нас в институте произошло нечто ужасное. Об этом пока никто не знает.
— И полиция тоже?..
— Нет, они в курсе. — Барски прикусил губу. — Но кроме них — никто. Тем более журналисты. Ни общественность, ни пресса не должны до поры до времени знать…
