головой. Они с нетерпением ждали донесений от Трояновского. Все думали только об одном: как бы не догадались фрицы и не ударили из орудий и минометов. Разговаривали мало, только изредка перебрасывались словами.
— Шел бы ты, Куба, в госпиталь. Каску тебе надеть нельзя. Ведь тебя сразу заметят и прикончат, — говорил Шнейдеру, раненному в голову, Гугнацкий.
Вчера к вечеру вражеские снайперы открыли огонь. Хорунжий Шнейдер заметил их на деревьях и, скорректировав огонь пулеметов, снял двоих. Однако третий снайпер успел выстрелить в офицера с биноклем. Пуля пробила каску сбоку и задела висок.
— Я был там. Сделали укол, забинтовали.
— Как себя чувствуешь?
— В голове гудит, но терпеть можно.
В землянку вошел очень высокий широкоплечий солдат Цырыль Радзиха. Вид у него был ужасный: лицо опухшее, губы фиолетовые, вместо глаз — узкие щелки.
— Черт возьми, кто это тебя так? — Гугнацкий вскочил. Радзиха попытался что-то ответить, но издал лишь нечленораздельные звуки, пошевелив в воздухе распухшими пальцами.
— Я сейчас скажу. — Из-за спины Радзихи показался приземистый черноволосый капрал Николай Васильев из довода саперов. — У него под Равой был сад. Он тридцать Лет занимался пчеловодством. В сентябре немцы сожгли его хату и ульи тоже. А вчера он высмотрел из окопов, что около села между фруктовыми деревьями находится пасека. Перестрелка не затихала, и пасека была под самым огнем. Никому ничего не сказав, Радзиха ночью пошел туда. Он заворачивал ульи в плащ-палатку и переносил в долину, что за той высотой, где ветряная мельница. Когда он взял последний улей, немцы заметили его и обстреляли. Пчелы вылезли, а что было дальше — вы видите.
— Черт возьми, парень! — Хорунжий потряс его за плечо. — Зачем ты, Цырыль, ходил туда и подставлял голову под пули?
Гигант закрыл от боли глаза и громко, хотя и невнятно, проговорил:
— Если мы деремся с немцами, то какое до этого дело пчелам?…
— Тихо! — крикнул телефонист и подал трубку.
Командир роты принял сообщение и приказал:
— Свертывайте линию, забирайте все с собой. Идем в Студзянки.
Телефонисты на ходу заряжали оружие, надевали каски.
— Подожди минутку. — Гугнацкий постучал по столу рукояткой «ТТ» и спросил в трубку: — Что ты говоришь? Повтори… Лозовский? Понимаю, но жив или убит?
Минула полночь. Он узнал это по звездам. Надо было возвращаться. Сначала он тихо поползет, а если заметят— побежит. Темно, может быть, удастся уцелеть. «Не каждая пуля попадет, — подумал он. — В тире и то целишься-целишься… И что? Бывает, что и промахнешься».
Он высунул голову из погреба и осмотрелся по сторонам. Немцы запускали ракеты, и он снова спрятался, решив переждать.
Надо же, чтобы это случилось именно с ним. И хотя он дослужился до капрала, но. в бой попал впервые. В 1939 году ему было всего 16 лет, и вообще в Мазурках тогда война прошла стороной, около Аугустува.
Когда вчера двинулись в атаку — страх подумать: по ровному полю! — он тянул с Фрончаком связь на самом правом фланге, вслед за танком. Этот танк немцы подожгли около белой часовни, но деревню рота захватила. Связь они передали хорунжему Парысу, устроившись в погребе с толстым бревенчатым накатом.
Потом линия оборвалась. Двое побежали, чтобы восстановить связь, но тут немцы начали стрелять из пушек и минометов, в атаку пошли танки. Трубка отозвалась: хорунжий Гугнацкий приказал пехоте отойти, а связь пока поддерживать. И капрал Лозовский остался: было его дежурство. Капрал Фрончак сказал, что вдвоем веселее, и остался тоже, «за компанию».
Они долго ждали, и им уже стало не до смеха. Адам Фрончак, более молодой и расторопный, решил выйти осмотреться и узнать, что же делать. Он выскочил из погреба. В этот момент засвистели бомбы. Земля заходила ходуном. Лозовский сначала подумал, что это немецкие самолеты, но, когда стих гул моторов, он услышал крики немцев: два их танка горели. Это было видно сквозь щели между бревнами.
Только теперь он понял, что остался один в тылу у фашистов. Стал кричать в трубку: «Нарев», «Нарев»!, но трубка молчала, или, быть может, на линии был обрыв. Взрывной волной вход в погреб засыпало землей, замело следы. Лозовский ничего не трогал и не откапывал, только потянул кабель и постепенно втащил внутрь, чтобы нельзя было обнаружить его по проводу. И тут же подумал, что и так, наверное, найдут.
Найдут или не найдут, а уж если наши ударят, то немцы так же быстро сбегут отсюда, как и пришли. А если они будут уходить, то он даст им сзади из автомата. Патронов хватит — два диска, и в карманах наберется еще на пять. К тому же есть и две гранаты.
От возбуждения он грыз уголок воротничка мундира и не мог допустить мысли, что ведь наши могут не дойти, что ведь гитлеровцы могут… Ерунда, ничего они не могут. Самое большее, что они могут, — это убить, но жизнь он даром не отдаст!
Время тянулось невыносимо медленно. Голода он не испытывал, потому что в углу под мягким песком нащупал солому, а еще глубже — бочку с квашеной капустой. Ел, чтобы успокоить нервы, пока не заболел живот и на зубах не навязла оскомина.
День клонился к вечеру. Лозовский выглянул и увидел, что земля у входа усыпана листками белой бумаги. Ему стало любопытно, и он. преодолев страх, приподнял крышку погреба и палочкой втащил один листок внутрь. Начал читать. Дело подвигалось медленно: в погребе стояла темень, буквы были мелкими, и он волновался. Тем не менее Лозовский понял, что от него требуют сдаться, иначе получит пулю в лоб. Его очень удивило, что немцы пишут ему по-польски, да еще печатными буквами.
— Как бы не так, — буркнул он.
Лозовский решил, что ночью выйдет и будет пробиваться к своим. Когда стемнело, он долго ждал. Немцы ходили взад-вперед, разговаривали, а потом вдруг как бы притаились в засаде и — ни гугу. «Я возьму вас измором, — решил он. — Вот подожду до полуночи и посмотрю, что вы замышляете».
Но минула и полночь, а он все сидел в погребе. «Ты что, капрал Лозовский, трусишь?» — разозлился на себя он и, повесив телефонный аппарат через левое плечо, а катушку с кабелем через правое, взял в руки автомат, снял с предохранителя и вылез из погреба. Прополз по ровному двору сожженной хаты, потом спустился в мелкий окоп.
Ракета!
Он застыл, а когда ракета опустилась ниже, впереди в кустах, в метре от себя, Лозовский увидел лежащего на земле Фрончака — без каски, с темной каплей, застывшей посередине лба.
— Адам…
Лозовский протянул руку и тут же отдернул, обожженный прикосновением к холодной, как камень, щеке Фрончака. Нет, Лозовский не испугался. Он лишь почувствовал, как у него пересохло в горле, и страстно захотел, чтобы в эту минуту ему подвернулся какой-нибудь шваб. Он внимательно осмотрелся, держа автомат наготове. За поворотом окопа замелькали тени. Не раздумывая, он взял их на мушку. К счастью, кто-то из них споткнулся и выругался:
— Вот черт!
— Ребята, не стреляйте. Это я, Лозовский!
Они подозрительно осмотрели его. Подошедший старшина роты узнал Лозовского и сурово спросил:
— Ты что здесь делаешь?
— Я остался со вчерашнего дня. Линия была прервана. Вот здесь, рядом, погреб как раз под склад для гражданина сержанта. Есть даже бочка с квашеной капустой.
