Александр Попов
Наследник
Как порой хочется что-то изменить в своей жизни! Оглянешься вокруг: с кого бы взять пример – и уныло опустишь глаза. Но неожиданно память сердца приходит на подмогу: мне часто вспоминается дедушка – отец моего отца. По материнской линии, к слову, я своих предков совсем не знаю: умерли они, когда моей матери от роду и года не было.
Мать и отец почитали моих дедушку и бабушку и не по-современному благоговели перед ними. Сам же я лично знаю их не очень хорошо, но столько мне говорено отцом о них, что я живо и ясно воображаю их жизнь, вижу многие картины. Что-то, конечно, домыслю для цельности рассказа, где-то мазну сочными, свежими красками, но от истины в сторону не шагну.
Что же такое были мои дедушка и бабушка?
Родились, жили и умерли они в небольшом городке-поселке здесь, у нас в Сибири, с очаровательным, теплым именем – Весна. Да, да, Весна, так и звали – Весной, Веснушкой. Это имя меня всегда будет греть. Хотя городок по своему облику был заурядный: с запада, по обрывистому берегу реки Весны, стояли темные цеха и большие штабели бревен лесозавода. На отмелях – завалы плотов, снесенных наводнением бонов, бревен и коряг. Монотонно гудели цеха и скрежетали транспортеры. Стойко пахло распиленной сырой древесиной, корой, застоявшейся водой технических бассейнов. Восточный клин Весны – сельский, застроенный добротными домами. За окраинными избами простирались поля и луга с редкими перелесками. Здесь стоял древний запах унавоженной земли, а в начале лета – новорожденный дух цветущей черемухи, которая заселила травянистый берег километров на пять, и звали это место тоже красивым словом – Паберега.
Огромный с четырехскатной крышей пятистенок Насыровых возвышался возле обрыва над Весной. Жило в нем двенадцать человек: десять детей, хозяин – Петр Иванович и хозяйка – Любовь Алексеевна; мой отец, Григорий, был их восьмым ребенком. Жили трудом, заботами.
Бабушка всю жизнь проработала по дому: хозяйство большое, детей много. По утрам вставала очень рано. Перво-наперво шла кормить поросят, выгоняла в стадо корову. И весь день пребывала в хлопотах то в избе, то на огороде, то в стайке, то еще где-нибудь. В молодости была красавицей, но в трудах преждевременно постарела. То, что было хорошим, приятным, радостным в прошлом, нередко вспоминается почему-то с грустью, и на бабушку посреди забот неожиданно находила печаль по прошедшему. Присядет, бывало, и долго сидит, задумавшись.
– Чей ты, девка? – очнувшись, скажет. – Ишь, расселася. Ты ишо разлягися. Огород-то неполотый, а она – вон че.
Жизнь ее текла так же покойно, размеренно, трудолюбиво и незаметно, как и узкая чистая Весна перед домом тянула к Ангаре свои воды.
С малолетства мой дедушка работал на лесозаводе. Багром толкал к транспортерной линии бревна или загружал в вагоны древесину – самый тяжелый на заводе труд. Вечерами и в выходные дни рубил односельчанам дома, бани и сараи. Дедушка был маленького роста, костлявый, с узкими плечами, но лицом – красавец: светло-карие глаза с улыбчивым, ясным взглядом, рыжеватые барашковые волосы, по-девичьи округлый подбородок. Жил дедушка (дальше буду называть его Петром, ведь тогда он был молод) до своих восемнадцати лет развесело, беспечно; 'батяне' помогал в работе, иногда сутками пропадал на рыбалке, девушек любил, и они отвечали ему взаимностью. Но как-то посмотрел Петр в девичий хоровод – чутко поглядывала на него молоденькая соседская дочка.
– Важна, – сказал он товарищу, указывая взглядом на Любу. – Недавно была пацанкой, и вот те на.
– А глаза-то у тебя загорелись – как у кота на сметану, – посмеялся товарищ.
– Глаза-то – ладно. Голова кругом пошла.
Товарищ серьезно посмотрел на Петра:
– Неужто – с первого взгляда?
– Сполвзгляда.
Поутру Петр подкараулил Любу в саду, – она пришла поливать смородину. Парень любовался девушкой из кустов малины. Люба мало походила на деревенскую, про себя Петр назвал ее дамочкой: низкая, худенькая, с тонкими черными косичками, в которые были вплетены выцветшие атласные ленты; лицо румяное, маленькое, но глаза большие, блестящие.
Вылезая из своей засады, он шумно зашуршал кустами, не чувствовал, как кололись стебли. Люба вздрогнула, выронила ведро с водой и хотела было убежать.
– Соседушка, погоди. Ты чего испугалась? Меня, что ли, Петьку? Вот дуреха!
Она глянула на соседа и зарделась. Он подошел ближе и легонько коснулся ее худеньких плеч:
– Пойдешь за меня замуж?
Девушка молчала и теребила косынку.
– Ну, скажи, пойдешь?
– А ты меня не будешь обижать? Папаня меня любит и пальцем не тронет.
– Обижать?! Да я на тебя дыхнуть боюсь, любушка ты моя. Пойдешь, что ли?
Она покачала головой. Он погладил ее по плечу, но поцеловать не дерзнул: нельзя было так рано!
Через месяц сыграли свадьбу.
Петр работал на лесозаводе, а Любовь – какое-то время на колхозной ферме. Срубил вместе с 'батяней' и тестем дом. С родительской помощью обзавелись молодые кой-каким хозяйством – поросятами, овцами, коровой, скарбом.
– Живите в любви и мире, прибавляйте, как можете, добро, – был родительский наказ, – рожайте детей и с людями будьте приветливы.
Маленькая, тонкая Любовь так умело, ловко вела хозяйство, держала дом в таком порядке, что удивляла односельчан и соседей.
– Экая молодчина Люба Насырова, – говорили между собой женщины.
Грянула война, и Петра забрали в армию.
Тяжело жилось Любови. Весь день допоздна не разгибалась она на ферме. Дома негнущимися, обветренными пальцами долго развязывала платок. Ввалившиеся глаза останавливались на голодных, отощавших детях. 'Прилечь бы… Нет, нет! – вздрагивала она, словно кто-то подталкивал ее. – Надо двигаться, работать. Опосля отдохнем, за все наши муки мученические'. Снова принималась хлопотать: надо печку топить, скотину кормить, дрова заготавливать, детей обстирывать – всего не перечесть.
В сорок втором – голод. Любовь выменяла в Усолье на продукты все свои лучшие вещи. Ели даже то, что хотя бы немного походило на съестное – глазки от картошки, лебеду, крапиву, все-все. И как бывали рады, если удавалось добыть коноплю. Смешивали ее с картошкой, чтобы пахло маслом; о настоящем масле и не мечтали: все лучшее – государству, фронту.
Школьников нередко снимали с уроков и отправляли на железнодорожную станцию разгружать вагоны, чаще – мелкие, не очень тяжелые стройматериалы, иногда – жмых, корм для скота. Вечно голодные, недоедающие дети воровали корм и с жадностью съедали его. Много украсть было невозможно, охранники смотрели зорко, прекрасно понимали, что может быть на уме у изголодавшегося человека. Однажды мой отец, тогда еще подросток, засунул за пазуху довольно большой кусок жмыха и уже хотел было нырнуть под вагон и дать стрекача к Весне, однако сильный толчок в спину сбил его с ног. Ударившись о рельс головой, он неподвижно лежал на снегу.
– Хва разлеживать, вставай, собачий сын, – грозно промычал охранник, но замолчал: увидел на снегу возле головы подростка набухающее ярко-красное пятно.
Григорий был близок к смерти. Мать поила его отварами трав, дремала возле кровати больного,
