кабинетах. Подружки вместе ходили на перекур, носили одинаковые стрижки клинышком, красились одной и той же помадой.
В конце недели Кэлвин предложил подвезти Фелис до дома, и та согласилась. Пока Кэлвин покупал газировку в ночном магазине, Фелис болтала с Уиллом.
— Приятный у тебя акцент, — похвалила она. — Ты ведь из Африки?
— Да, — кивнул Уилл.
— Тарзан тоже из Африки, — напомнила Фелис.
Уилл вздохнул:
— Да.
Он рад был, когда вернулся Кэлвин. Но Фелис надула губки, увидев у него под мышкой пузатую бутылку лимонада.
— Ты же обещал коктейль! — обиделась она.
— Будет тебе коктейль, — заверил Кэлвин.
Выплеснув часть газировки на асфальт, он достал из-под сиденья блестящую жестяную канистру. Точно такую же Уилл видел в одной из лабораторий.
— Кэлвин, это же чистый спирт. Нельзя его мешать, как джин, — все кишки сожжешь! И тебя выгонят, если Эдди…
— Не выгонят, — усмехнулся Кэлвин. — У меня стаж большой.
Он открыл бардачок, и оттуда посыпалась всякая всячина из «Датч Ойл»: резиновые перчатки, трубки, склянка с эфиром, салфетки, одноразовые стаканчики из автомата с питьевой водой.
Когда Кэлвин предложил своим пассажирам выпить, Уилл отказался.
— Коктейль в стаканчиках для анализов? — поморщилась Фелис.
— Смелей, Фелис… — буркнул Кэлвин. — Включи фантазию!
— Не надо, Кэлвин, — предостерег Уилл. — Эта дрянь тебе все потроха выест!
Отмахнувшись, Кэлвин плеснул Фелис, та взяла стаканчик брезгливо, будто анализ мочи.
— Кэлвин, а мне тоже потроха выест? Ведь он сказал…
— Ничего твоим потрохам не будет! — рявкнул Кэлвин. И в доказательство осушил стакан залпом, лишь кадык дрогнул. Глянув на Уилла в зеркало заднего вида, Кэлвин прикрыл глаза и ликующе улыбнулся.
— Ой, я тоже хочу! — воскликнула Фелис.
Но не успела она притронуться к зелью, как Кэлвин вздрогнул, задергал руками-ногами.
— Кэлвин! — крикнул Уилл.
Кэлвин попытался ответить, но язык его не слушался, глаза закатились. Он бился в судорогах, машина тряслась.
— Кэлвин, солнышко, тебе плохо? — всхлипывала Фелис.
— Везем его в больницу, — распорядился Уилл, пытаясь выбраться с заднего сиденья. Но двери в машине были только спереди — через Кэлвина не перелезть. — Фелис, выпусти меня! — крикнул Уилл, но Фелис от ужаса не могла шевельнуться.
Тут Кэлвин обмяк, будто злой дух покинул его тело, и рухнул грудью на руль. Он лежал как каменный, луна освещала мертвенным светом растрепанные волосы. Фелис, тяжело дыша, запричитала:
— Господи, не дай ему умереть!
Уилл схватил ее за плечо, и оба молча задумались о тщетности своей мольбы. Вдруг из груди Кэлвина вырвался свист, и он, икнув, зашелся хохотом.
— Ох, ребята, — фыркал он, — здорово было! Вы спасали мне жизнь! Я тронут, ей-богу, тронут!
На страже семьи
Говард придумал, как помочь семье. Нужно продать дом. Вырученных денег хватит на переезд в Австралию и на новый дом. А если состояние дома не устроит покупателей, можно сбавить цену и перебраться в Канаду — в хорошее место, например в Ванкувер, город-порт. Джулия ни за что не согласилась бы на такое предложение, но если назвать ей точную цену дома в долларах, то цифры, безусловно, ее убедят.
Накануне прихода агента Говарду не спалось. Промучившись несколько часов, он ушел на кухню и стал мерить ее шагами, мечтая о переменах к лучшему, что принесет переезд. Представьте, что за окном кухни плещется Тихий океан! Вообразите, какое счастье начать все с нуля, в другом городе, в другой стране, оставив позади эту жалкую жизнь!
Агент подоспел ровно к десяти, когда все разошлись по своим делам, — так Говард и задумывал. Говард рассуждал о доме благоговейно, расхваливал его на все лады, словно был первым и единственным его хозяином. Он поспешно провел агента через обвалившееся крыльцо («ничего не стоит отремонтировать»), мельком показал гостиную с белыми нашлепками на потолке, походившими на опухоль, готовую лопнуть. Сломанную кухонную плиту можно заменить, как только найдется покупатель, заверил Говард.
— Кто занимался потолком? — поинтересовался агент.
— Моя работа, — с гордостью отвечал Говард.
Агент кивнул, присвистнул. Заглянув в ванную, вздохнул.
— Знаете ли, за двадцать лет работы в первый раз вижу такие обои.
— Я подумываю запатентовать идею, — пояснил Говард.
Агент прищурился.
— Познавательные обои, — просиял Говард. — Представьте Великую хартию вольностей на стене вашей библиотеки. Или «Камасутру» в спальне.
Агент натянуто улыбнулся:
— Вы творческий человек, мистер Ламент.
Осмотрев подвал с грязными потеками на стенах и ржавыми инструментами, агент сказал: достаточно. Но на лестнице он помедлил, залюбовавшись резными желудями, и погладил стойку перил, словно раненого зверя, для которого лучшая участь — скорая смерть.
— Ну? — спросил Говард, потирая руки. — Чем меня порадуете?
По четвергам, когда Джулия уходила в клуб, Говард отправлялся на прогулки и приносил домой всякий хлам, который складывал в подвале, — то кованое кресло-качалку, то картину маслом (собака курит трубку), то печку-голландку с прилаженными к ней оленьими рогами, то тумбочку, украшенную морскими раковинами, то пластмассовый бюстик Либераче,[31] который водрузил на ярко-зеленое игрушечное пианино. В один из четвергов Говард притащил две пары ржавых санок, найденных в куче мусора.
— Пойдем кататься на санках! — пообещал он близнецам.
— Весна на улице, папа, — буркнул Джулиус, уставившись в телевизор. — Еще год снега не будет.
— Лучше б спасибо сказал! — огрызнулся Говард.
После того ужасного Рождества Джулиус и Маркус стали воспринимать отца как шута. Они посмеивались над его линялым свитером и замызганными брюками цвета хаки. Не считая вылазок по четвергам, Говард отваживался выйти из дома лишь за банкой тунца или компота, как когда-то его отец.
— Жратва у нас тюремная! — возмущался Маркус.
— Мы и есть в тюрьме, — бормотал Джулиус.
По четвергам Уилл просиживал на кухне допоздна, ждал, когда вернутся родители. Возможно, это были отголоски раннего детства, когда он тосковал без них. А может быть, в такие вечера семья казалась ему особенно хрупкой, уязвимой. Джулия возвращалась окрыленная, но всякий раз улыбка сходила с ее лица, когда в дверь вваливался Говард, — с пустыми глазами, таща очередное старье.
