те редкие минуты, когда Минна появлялась в гостиной или на кухне, в руках она непременно держала книгу. Как-то раз на бортике ванны она забыла промокший сборник рассказов о Нике Адамсе. Уилл прочитал тоненькую книжку от корки до корки, надеясь побольше узнать о Минне, после чего постучал к ней в дверь, чтобы вернуть книгу.
— A-а, спасибо. — Минна нахмурилась, выхватила у него книгу, словно это было забытое нижнее белье.
— Здорово он описывает чашку кофе, — похвалил Уилл. — Читаешь — и самому хочется кофе, даже если терпеть его не можешь.
— Хемингуэй бывал в Париже, — многозначительно заметила Минна. И, не дождавшись ответа Уилла, добавила: — Как и Фитцджеральд, и Гертруда Стайн, и Джойс, и Элиот. Все великие художники — скитальцы.
— Значит, они все несчастные, — заключил Уилл, и его ответ явно расстроил Минну. — Кстати, — прибавил он, — заткни дыру над раковиной, возле Норфолка на карте. Она ведет в комнату брата.
У Минны под шапочкой загорелись уши.
— Да иди ты! — огрызнулась она и хлопнула дверью.
Однажды вечером, вернувшись из «Датч Ойл», Уилл застал Минну в уголке кухни. При свете лампы она дочитывала «Автобиографию Элис Б. Токлас».[35] Уилл насыпал себе миску хлопьев и сел за стол.
— Подружилась с кем-нибудь в школе? — спросил он.
Подняв взгляд от книги, Минна покачала головой. Она ходила на занятия вместе с Уиллом и в основном помалкивала. Уилл догадывался, что Минна застенчива, как и он, и ее замкнутость будила в нем любопытство.
— Вот что, — предложил он, — у меня друзей раз, два и обчелся, но, если хочешь, познакомлю тебя поближе с ребятами.
В карих глазах Минны — не таких чудесных, как льдисто-голубые глаза Доун, но тоже красивых — мелькнуло недоверие.
Она опустила книгу на колени.
— С Кэлвином меня знакомить не надо.
— Кэлвин мне не друг, — ответил Уилл.
— А Доун Снедекер говорит, вы не разлей вода.
— Доун говорила обо мне? — встрепенулся Уилл, вдруг окрыленный надеждой.
Минна многозначительно пожала плечами:
— Не хотела бы я, чтобы обо мне так говорили.
Лето
Перед школьными каникулами Квинстаун окутали душные туманы. В старом доме скрипели балки, стыки размокли, двери не закрывались как следует, а окна заклинивало.
Минна отпустила волосы и к июню уже распрощалась со своей неизменной шапочкой, открыв шелковистую каштановую шевелюру. Она очень похорошела, и Джулия допустила промах, намекнув на это Уиллу.
— Правда, красивая? — заметила она. — И глаза, и овал лица, как у мамы, а фигурка — прелесть! Но по-моему, ей так одиноко! Если бы я могла что-то…
— Мама, не надо, пожалуйста, — скривился Уилл. — Неужели ты ничему не научилась?
— В каком смысле?
— Помнишь Кролика? Глаза ты ему вылечила, но друзьями мы не стали. Так что оставь Минну в покое.
Уилл работал в «Датч Ойл» сверхурочно. В июле он купил новый велосипед и стал подумывать о подержанной машине.
— И не мечтай! — сердилась Джулия. — Никаких машин! Полдюжины твоих школьных товарищей в год гибнут на дорогах.
— Да, но они садятся за руль пьяными. Просто они придурки. Я на такую глупость не способен.
— Нет, Уилл, я за тебя боюсь. Давай дождемся твоего выпускного, а там делай что хочешь!
Джулиус за лето вырос на семь сантиметров, обогнав Маркуса. В тринадцать лет на лицах близнецов высыпали прыщи, а черты совсем определились, лишившись детской мягкости. Джулиус стал точной копией Говарда — длинный нос, широкие плечи, — к этому приплюсовывалось материнское упрямство. Маркус был тоньше, стройнее, с густыми черными кудрями. Черты лица у него были нежнее, держался он спокойно и замкнуто. После того как в школе начали проходить «Макбета», от которого Маркус пришел в восторг, Джулия купила ему в букинистическом магазине томик Шекспира. Большую часть лета, не считая тех редких часов, когда Джулиус предлагал наведаться на пруд возле заброшенной каменоломни, — в этом укромном месте можно было всласть поплавать без протеза, не опасаясь любопытных взглядов, — Маркус провел в компании Джульетты, Миранды, Офелии и Виолы, смоля сигарету за сигаретой.
Для Говарда лето оказалось тяжелой порой, поскольку его уединение было нарушено. Хоть он и поклялся никогда больше не браться за ремонт, но перебазировался на чердак и попытался привести в порядок изоляцию, лишь бы остаться в одиночестве. Когда понадобилось заменить кровлю, пришлось взять в помощники Джулиуса, и Говард тут же об этом пожалел. Почти весь месяц прохожие слышали, как переругиваются на крыше отец и сын.
— Что мне с ними делать? — спросила Уилла однажды вечером Джулия.
— Скажи спасибо, что они вообще разговаривают, — ответил Уилл. — Это первое дело за много лет, которое папа доведет до конца. Лучше не трогай их.
Джулия вняла совету — ведь во всем, что касалось мира в семье, она доверяла Уиллу. В свои восемнадцать он почти стал мужчиной.
Близнецы тоже быстро взрослели. Джулиус рос открытым, общительным, но, когда он приводил домой девчонок, все как одна влюблялись в Маркуса. Бывало, девочки приходили к Джулиусу, только чтобы познакомиться с Маркусом, который (если был в настроении) читал вслух шекспировские монологи, а потом исчезал в своей комнате. Джулиус же показывал гостье свою коллекцию порножурналов, и бедная девчонка, разумеется, спасалась бегством, а Джулиус прыгал в душ и утешался обычным способом.
В четверг вечером, вернувшись с работы, Уилл застал Джулию беспокойно расхаживающей из угла в угол. Пропал Говард — уже несколько часов о нем не было ни слуху ни духу.
Вооружившись фонариком, Уилл отправился на поиски и в конце концов обнаружил отца в глухом переулке в полумиле от дома — тот пытался сдвинуть с места почерневшую от времени и сломанную кровать, которую нашел на обочине. Находка была совершенно неподъемной, но Говард наотрез отказывался возвращаться домой без нее.
— Людям невдомек, — пропыхтел Говард, — что это не кровать, а произведение искусства.
— Папа, ты сошел с ума, — вздохнул Уилл.
— Пусть так, — пробормотал Говард. — В нашем обществе всякого, кто к чему-то неравнодушен, считают безумцем.
— Наверное, безумцы, — возразил Уилл, — это те, кто неравнодушен к вещам, а не к людям.
Говард передохнул, поудобнее перехватил каркас кровати.
— К вещам? — переспросил он.
— Да, вроде кроватей! А как же твои близкие? Мама тебя ждет, места себе не находит.
Уилл согласился-таки помочь, и отец с сыном двинулись в путь со своей ношей, освещаемые тусклым сиянием фонарей, — старьевщики, сопровождаемые лишь стрекотом цикад в кронах деревьев.
— Я не безумен, — сказал отец немного спустя.
