Аномия в России: причины и проявления

Гудкова [72]. В аннотации сказано: «На основе анализа данных мониторинговых исследований сначала ВЦИОМ, а затем Левада-Центра автор описывает феномен негативной мобилизации. Под ним он понимает механизм интеграции населения на основе процессов роста диффузного массового раздражения, страха, ненависти, сопровождаемых чувствами общности на основе появления «врага», при перспективах нежелательного развития событий, чреватого утратой привычного образа жизни, престижа, авторитета, дохода, статуса, девальвацией групповых ценностей и т. д. Отмечается крайняя неконструктивность и опасность для общества такого типа консолидации, блокирующей реальные поиски путей выхода из кризиса. Возникающее в результате негативной мобилизации общественное сознание представляет собой состояние моральной дезориентированности, неспособности к какой-либо практической оценке, кроме нигилистической: «Чума на оба ваши дома». Негативная мобилизация провоцирует крайний цинизм, оставляет после себя выжженное ценностное пространство, в пределах которого невозможны никакие смысловые инновации, энтузиастический подъем или позитивная гратификация».20

Рассмотрим теперь тот культурный сдвиг, который толкнул массу людей к типичной аномии обездоленных — пренебрежению установленных правовых и моральных норм.

Глава 7. Кризис культуры как генератор аномии

Человек создан (преображен из животного) культурой. Первое дело культуры — дать нам знания, умения и мотивы, чтобы жить в обществе и непрерывно создавать его. Культура дает нам квалификацию — быть членом общества. Она загоняет нас в рамки норм, дисциплины, как при обучении ребенка и подростка, а позже рабочего, врача и др. Культура вбивает в нас множество табу и запретов, подчиняет цензуре.

Во время перестройки и реформы главным объектом идеологического воздействия было культурное ядро советского общества. При достаточной глубине его разрушения терял связность и волю советский народ, а значит, можно было ликвидировать СССР, сменить политическую систему, произвести передел собственности и кардинальное перераспределение доходов.

Удар был нанесен столь сильный, что была повреждена культура России в целом, во всех ее элементах и связях. Более того, были запущены механизмы разрушения культуры, которые вошли в режим самовоспроизводства и даже самоускорения. Поэтому одним из срезов системного кризиса, в который погрузилась Россия в 1990-е годы, был кризис культуры. Когда культурный кризис затягивается, общество переживает болезненный период деградации нравственных и правовых норм (аномию). Выделим проявления этого кризиса, которые непосредственно воздействуют на нормативную систему общества.

Кризис культуры всегда связан с кризисом ее философских оснований. В центре любой национальной культуры — ответ на вопрос «Что есть человек?» Тысячу лет культурное ядро России покоилось на идее соборной личности. Человек человеку брат! Общество усложнялось, эта идея изменялась, но ее главный смысл был очень устойчивым. В нашей культуре был закрыт вход мальтузианству, отвергающему право на жизнь бедным. И вдруг культурная элита в конце XX века впала в дремучий социал-дарвинизм, представив людей животными, ведущими внутривидовую борьбу за существование. Конкуренция — это наше все!

Кризис культуры возникает, когда в нее внедряется крупная идея, находящаяся в непримиримом противоречии с другими устоями данной культуры — люди теряют ориентиры, путаются в представлениях о добре и зле. И вот, авторитетные деятели культуры России стали убеждать общество, что «человек человеку волк», а элита гуманитарной интеллигенции — прямо проповедовать социальный расизм.

Это транслировалось в СМИ, школу и вузы. Внедрение в массовое сознание антропологической модели социал-дарвинизма велось как специальная программа. В разных вариациях во множестве сообщений давались клише из Ницше, Спенсера, Мальтуса такого типа: «Бедность бездарных, несчастья, обрушивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий бездельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих «на мели и в нищете», — все это воля мудрого и всеблагого провидения».

Очень популярен среди интеллигенции был Н.М. Амосов (в рейтинге он шел третьим после Сахарова и Солженицына). Он писал о своем кредо: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых» [110]. Ему вторили Г.Х. Попов, А.С. Ципко и другие идеологи помельче.

В молодежной прессе самым обычным делом стали заявления в духе тяжелого социал-дарвинизма. Вот как «Московский комсомолец» излагал сущность человека: «Изгнанный из эдемского рая, он озверел настолько, что начал поедать себе подобных — фигурально и буквально. Природа человека, как и всего живого на земле, основывается на естественном отборе, причем на самой жестокой его форме — отборе внутривидовом. Съешь ближнего!» А вот высказывание в той же газете одного из первых крупных бизнесменов Л. Вайнберга (1 мая 1988 г.): «Биологическая наука дала нам очень необычную цифру: в каждой биологической популяции есть четыре процента активных особей. У зайцев, у медведей. У людей. На западе эти четыре процента — предприниматели, которые дают работу и кормят всех остальных. У нас такие особи тоже всегда были, есть и будут» [111].

В советское время к категории высших ценностей, которые и служат «полицией нравов» для населения, была причислена социальная справедливость. Авангард идеологов реформы отверг эту ценность, а затем изъял из обихода и само это понятие. В 1992 году Юлия Латынина свою статью — панегирик рынку назвала «Атавизм социальной справедливости». С возмущением помянув все известные истории попытки установить справедливый порядок жизни, она привела сентенцию неолибералов: «Среди всех препятствий, стоящих на пути человечества к рынку, главное — то, которое Фридрих Хайек красноречиво назвал атавизмом социальной справедливости» [112].

Отношение населения к ценности социальной справедливости было все время в сфере внимания реформаторов. Все понимали, что доктрина реформы находилась в глубоком противоречии с этой ценностью. Приверженность ей блокировалась интенсивной идеологической обработкой. В статье М.М. Назарова, дающей обзор этой проблемы в 1990-е годы, сказано (1999 г.): «В период экономических трансформаций радикально — либерального плана в российских средствах массовой информации почти общим местом стало мнение, что вопросы социальной справедливости являются не чем иным, как “пережитком социализма”, и что в обществах с рыночной экономикой и либеральной демократией заботам о социальной справедливости места нет… Подобное “отключение нравственности” (а представления о справедливости являются одной из важнейших норм) неминуемо ведет к аномии, к проблематичности существования российской социальной общности как таковой… Сейчас существуют как бы “две России”: расходящиеся в разные стороны социальные ветви. Они резко отличаются поведением, предпочтениями, ориентациями» [113].21

Конфликт укорененных в культуре ценностей с социальной реальностью и порождает аномию. Привычная ценностная шкала расщепляется. Уже в 1993 году общая ориентация населения на справедливость расщепилась на три ветви: «уравнительную», «социал-либеральную» и «либерально- экономическую». Эти трактовки социальной справедливости соотнесли, грубо, с «коммунистической», «социал-демократической» и «либеральной». Их доли составили 26, 36 и 25% соответственно.

Эти исследования обнаружили расхождение ценностных систем поколений. М.М. Назаров пишет: «Для достаточно многочисленной группы респондентов характерно рассмотрение социальной справедливости как одной из центральных ценностных и практических составляющих жизни в советский период. В основе таких трактовок находятся интересы коллектива, группы, государства, а личность рассматривается во взаимосвязи с этими категориями. Тексты интервью позволяют утверждать, что подобные трактовки справедливости в большей степени присущи представителям старшего и среднего поколения» [113].

Но в целом социальная справедливость оставалась ключевой ценностью для большинства населения