сказочных перемен. Это все, видимо, оттого, что климат у нас характерный, ненадежный: посеешь огурчика, а вырастет разводной ключ. Ну не располагает наш климат к неустанным трудам, интенсивному способу производства, и отсюда истома, которая постоянно выливается в ленивые, продолжительные мечты. Ведь почему, собственно, свершился
Великий октябрьский переворот? Только из-за мечтательности и лени, иных-прочих резонов нет. Ибо для того, чтобы построить общество справедливости и избытка, нужно сто лет трудиться не покладая рук, изо дня в день, до седьмого пота, вот как наши ближайшие северные соседи, у которых давным-давно существует реальный социализм, но нет, нам такие невидные подвиги не с руки. По-нашему, куда веселее пожечь господские усадьбы, вырезать очкариков, взять Варшаву, и тогда социализм устроится сам собой. И еще хорошо бы, чтобы это дело вышло по немцу Марксу, в мировом масштабе, чтобы сравнивать было не с чем и чужая благопристойность не так колола бы нам глаза.
Одна услада: до того действительно русский Бог велик, что в снисхождение к нашей непродуктивной мечтательности нам дадены самые тучные черноземы и вся-то таблица Менделеева в недрах родной земли. Тем не менее Лев Толстой жалуется в дневниках, что его вконец замучили яснополянские крестьяне: то денег дай, то леса на даровщинку, то яблочков, то муки. И это так отличались тульские земледельцы, имевшие до пяти-семи десятин отъявленного чернозема, который даже при нашем характерном климате способен давать убедительный урожай. Для справки: немцы на своих супесях в начале XX века собирали до тридцати центнеров с гектара разного названия зерновых, мы же на своих черноземах – много когда пятнадцать, и это еще считалось чудо, знак благоволения от небес. Таких чудес у нас и потом хватало: когда, например, окончательно показала себя социалистическая экономика, вдруг откуда ни возьмись забили фонтаны нефти на радость большевикам, а то бы их поели заместо докторской колбасы. Или вот еще чудо из чудес: как только нам объявили свободу слова, сразу пошли перестрелки средь бела дня.
Следовательно, надо ждать новых народных сказок, положим, про то, как объявился Илья Муромец нашего времени и вырастил под Муромом убедительный урожай. Хотя... хотя у нас и старые сказки не все про Ивана-дурака, есть и про братца Иванушку, которому сестра наказывала не пить из козлиного копытца, а то, дескать, как бы чего не вышло, как бы ненароком не обернуться легендарным животным, на котором древние иудеи вымещали свои грехи.
Вовсе не обязательно целое сочинение одолеть, чтобы заразиться какой-то мыслью, а в другой раз достаточно наткнуться на проходное, вроде бы незначительное замечание, как сразу начинается движение в голове. Вот читаем у Зинаиды Николаевны Гиппиус: «До первой (имеется в виду мировой) войны границ в Европе между государствами почти не существовало. Только и была одна настоящая граница – русская». Читаем и удивляемся: с чего бы это Россия вечно отгораживалась от соседей, особенно на западе, чего ей вообще так дороги противостояние и забор?
Вопрос обширный, хотя, как и все обширные русские вопросы, он разъясняется в двух словах.
Начать с того, что никто в целом мире так не носится со своей национальностью, как русак. Оно и понятно, то есть понятно, почему австрийцу не так интересно, что он австриец, и с какой стати он австриец, и нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла, и не заметно ли тут влияния высших сил. Потому, что в большинстве своем народы самодостаточны, давным-давно они устоялись, закоренели, и что австрийца возьми, что китайца – каждый, как нельзя больше, доволен самим собой. Азиат, правда, при этом замкнут и нелюдим, а европеец открыт, общителен, добродушен, веротерпим, но оба до такой степени закоснели в предубеждении, будто, кроме австрийца или китайца, никого на свете не существует, что национальной проблематики у них нет. Первопричины такой индифферентности очевидны: на Востоке это будет древность и духовная цивилизация, на Западе – техническая цивилизация и мораль. Также очевидно, что европеец оттого и добродушен, что по отношению к соседям он чувствует себя, как просвещенный мореплаватель по отношению к дикарю.
У нас на Руси не то. У нас ежели ты русский, то это серьезно и живет в тебе, как хроническая болезнь. Основные ее признаки таковы: нам бесконечно интересно, что мы русские, и с какой стати мы русские, и чуем мы в этой причастности умысел и влияние высших сил. Словом, болезнь как болезнь, разве что из тех, с которыми сживаешься до такой степени, что расставаться бывает жаль.
Занятно, что русскость имеет свою историю. В допетровскую эпоху нашим пращурам было свойственно острое национальное самомнение и всему инородному они противились как угрозе, то есть ежели ты чужак, то неприятней тебя только засуха и чума. Само имя чужаку было – немой, и селили его на отшибе, за глухим забором, и знаться с ним запрещали под страхом смерти, вообще вели иностранную политику по старокитайскому образцу. Но китайцы всячески отгораживались от варваров того ради, чтобы предохранить от чужеродного влияния свои древние установления и культуру, а мы-то чего с царя Гороха исповедовали противостояние и забор? Пороха мы, кажется, не выдумали, шелка не изобрели, медицины не знали, науку только ту и имели, которую вгоняют в задние ворота, с народной религией расплевались задолго до вторжения монголов, следовательно, из чего мы чванились – не понять. Острое национальное самомнение тем более загадочно, что Москву белокаменную строили итальянцы, самыми надежными солдатами в русской армии были немцы, и вот даже водку к нам из Голландии завезли. Наверное, мы оттого чванились, отчего глинобитные китайцы искренне считали варварами скорострельных французов и англичан, именно от гордыни, только у них были на то резоны, а у нас – нет. Но вот при царе Борисе Годунове послали учиться в Европу двенадцать душ отроков из боярских семей, и ни один назад не вернулся, что можно считать отдаленным предвестием перемен.
И ста лет не прошло, как на Руси и в самом деле резко поменялось отношение к чужаку. Именно после Петра Великого у нас впали в другую крайность: какая-то образовалась трепетная, драматическая влюбленность в европейскую новину, решительно во все, что виднелось за последним шлагбаумом, выкрашенным в правительственные цвета. Вдруг такими мы сами заделались европейцами, что в высшем обществе двести лет по-русски не говорили – явление беспримерное в истории цивилизации – и даже перестали считать людьми 99 % населения империи, то есть наших азиатствующих хлебопашцев-бородачей. А то как же: за последним шлагбаумом «ружья кирпичом не чистят», конституцию изобрели, на распоследнем мастеровом камзольчик с мерцающими пуговицами и целые башмаки. Тем не менее на континенте по-прежнему «только и была одна настоящая граница – русская», Павел I даже ноты из Европы не пропускал. Забавно и таинственно: ну ничего у нас нет природного, своего, – Бог иудейский, алфавит греческий, отвлеченные понятия из латыни, – и при этом всякое русское правительство, хоть царское, хоть большевистское, проводит одну и ту же внешнеполитическую линию, которая упирается в противостояние и забор...
Любопытно было бы выяснить – почему? Может быть, потому что у нас исстари боялись что-то открыть чужому, нерасположенному зрачку, что-то уж совсем постыдное, безобразное, чего не сыскать нигде, положим, то феноменальное попущение, что у нас ничего нет природного, своего. Но ведь и в Париже вывески написаны латинскими буквами, в Лондоне в заводе нет смесителей для воды, в Венеции вор на воре, в Кельне путают Льва Копелева с Львом Толстым, – и ничего, добро пожаловать хоть в Венецию, хоть в Париж. Разве что у нас где-нибудь в Усть-Орде вор на воре, слыхом не слыхивали про Льва Копелева и нет смесителей для воды. Но до Перми точно есть, а дальше Перми иностранца не заманить.
Или, может быть, наши владыки не чужого зрачка боялись, а подначального, своего. Думают: вот уберешь забор, а эти охламоны и разбегутся от резко континентальных порядков своей страны; и это еще ладно, если они растворятся на просторах Европы, как юные посланцы Бориса Годунова, а то насмотрятся на заграничные достижения, на то, как улицы с мылом моют, да вернутся озоровать... И в этой логике имеется своя сила, недаром у нас первая государственная тайна даже не то, умеет владыка запятые расставлять правильно или нет, а то, что «у них ружья кирпичом не чистят», хотя бы про эту новацию знали аж тульские петухи. Оно и понятно: донельзя обидно сторонникам противостояния и забора, что они не в силах так наладить российский быт, чтобы и Мясницкую с мылом мыли, что они вообще ничего не могут поделать с этим народом, как его ни дави.
Наконец, не исключено, что забор – это чисто русское, народное, органичное нам, как самодержавие и загул. Коли мы с мылом разве что ноги моем, и то через раз, то не означает ли это, что мы в Европе чужие и обособленность нам с руки? Ну не то чтобы с руки, а уж так сложились история с географией, что мы только лицом европейцы, повадками же – беспринципные степняки, и поэтому западные соседи суть для нас то же самое, что пришельцы с иных планет. Ведь у нас даже литература такая, что она понятна одному русскому, и более никому...
