оперирующая известными инструментами, учитывающая то трансцендентальное обстоятельство, что человек способен учиться до скончания своих дней. Вот только учат его, как нарочно, все химии с математикой, а не порядочности, и в итоге мы постоянно испытываем нехватку очкариков, неспособных ударить однокашника по лицу. Химия-то с математикой, дай срок, забудутся, и уже после первого аборта ни одна молодка тебе не скажет, что это за материя такая – нуклеиновая кислота, а вот навык доносительства – это прочно и навсегда.
Надо отдать должное нашему обществу – его издавна беспокоит этот отъявленный парадокс, недаром никакую иную отрасль российской государственности так не замучили реформаторы, как школьное образование: то они вдруг лицеев пооткрывают на французский манер, то у них латынь с древнегреческим во главе угла, то обучение по половому признаку, то ни с того ни с сего сделают упор на слесарное ремесло... Дело тут, впрочем, не в одном беспокойстве, может быть, даже преимущественно дело в том, что общество наше чересчур переменчивое, бойкое, охочее до крайностей, и посему школа у нас периодически теряет ориентир. Например, в стране идет планомерный отстрел государственных чиновников, а гимназистов донимают генеалогией древа Авраамова, которое так же соотносится с российской действительностью, как между собой соотносятся винтовка Мосина и балет. Например, в стране идет борьба с безродными космополитами, они же жиды пархатые, а школьников по-прежнему учат извращенной международности, он же интернационализм, дескать, «несть ни еллина, ни иудея», а есть пролетарии и злокозненный капитал. Следовательно, основной недуг нашего образования состоит в том, что оно поневоле противостоит жизни, направлению общественного развития и так называемой злобе дня. То есть образование-то сравнительно ни при чем, это общество оголтелое, которое даже не знает толком, куда идет. Оно думает, что идет к экономическому процветанию и парламентаризму, а приходит к гражданской войне, в которой побеждают господа недоучившиеся, разнорабочие, иностранцы и босяки. Или оно думает, что идет к социальной гармонии и распределению по потребностям, а приходит к империи старокитайского образца. Наконец, оно думает, что идет к демократии и торжеству всевозможных гражданских прав, а приходит туда, не знаю куда, где даже и украсть нечего, хотя основная фигура – вор. Ну как нашему многострадальному образованию за такими кульбитами уследить? Разве что следовало бы раз и навсегда отделить школу от государства, как в свое время от него церковь отделили, ибо и у школы, и у церкви ценности неизменные, и жизнь установившаяся, и развитие органичное, и непреходящая злоба дня. Эта последняя, повторимся, состоит в том, чтобы учить молодежь порядочности, то есть правилу трактовать ближнего, как себя.
Другой вопрос, что у нас вообще с порядочностью дело обстоит непросто, сложнее даже, чем с урожайностью зерновых. Вот у немцев в помине нет такого понятия – «порядочность», потому что у них немыслимо назначить встречу и обмануть. Кроме того, все народы, безусловно подверженные европейской цивилизации, обходятся одним словом «мораль», а слова «нравственность» у них нет, а у нас существуют и нравственность, и мораль. Дело тут не в перлах и диамантах нашего языка, дело, напротив, в том, что, по Достоевскому, «широк, слишком широк человек» нашей российской складки; например, ему отлично известна та мораль, что красть не годится, а он возьмет, дурында такая, и украдет, хотя в другой раз под настроение принципиально не украдет. То есть, по-нашему, «мораль» – общественное, «нравственность» – личное, это про то, до какой степени ты широк. Отсюда нимало не удивительно, что европейские народы обходятся одной моралью, поскольку родители у них генетически передают заповедь «не укради», у них оттого и на химию с математикой напирают, что нормы морали сидят в крови.
Мы же не можем себе позволить такой узкой специализации – не дано. С одной стороны, российское общество еще не устоялось ни в моральном, ни в нравственном отношении, оно покуда находится в движении-брожении, и у нас многое впереди. С другой стороны, что в нуклеиновой кислоте, что в интегральном исчислении нет души, как в березовом полене, и, дидактически рассуждая, за порогом школы им грош цена. Наконец, мы не смеем уповать на генетику и сугубо семейное воспитание, ибо в иных семьях старики по материнской линии служили в СМЕРШе, в иных же пьют горькую по неделям, а так существуют на сухарях.
Словом, это даже неудивительно, это страшная тайна жизни – зачем молодежь в течение десяти лет учат тому, что не пригодится в зрелости и забудется скорей, чем приятный сон. Ну какой кроется воспитательный момент в том, что молекула воды состоит из двух атомов водорода и одного атома кислорода? А никакого, вовсе не скажется это самое Н
Тем не менее: уже три столетия с лишком, как покоится Блез Паскаль, а нас по-прежнему учат чему угодно, только не порядочности – глупо и не смешно. Хотя, строго говоря, эта французская максима довольно-таки темна, потому что в действительности никто вам не скажет, отчего в семье Ивановых старший брат – делец, средний – священник, а младший – вор.
Вроде бы установлено: ничто так полно и откровенно не обрисовывает характер народа, как песни и сказки, которые сложились в его среде.
Что до народных песен, то у англичан о Джеке-потрошителе ничего нет, а у нас о Ваньке-Каине есть, у немцев все больше поют о девушках по-над Рейном, а у нас «Из-за острова, на стрежень...» про уркагана Степана Разина, который топил в Волге пленниц и вырезал целые города. Ладно, если бы мы были народ нахрапистый и жестокий, а то ведь беззащитный, в сущности, мы народ, и поэтому непонятно, отчего нас тянет по фольклорной линии на разбой. Или действительно грабить-резать – это у нас в крови? Или национальные склонности сами по себе и сами по себе частушки и хохлома?..
Что до народных сказок, то тут тоже многое загадочно и темно. Например, известно точно, что в Нижней Саксонии не меньше дураков, чем в Вологодской области, между тем наш любимый сказочный персонаж не кто иной, как Иван-дурак. Вот читаем у собирателя Афанасьева:
«Дурак лег на печь и лежит. Невестки говорят ему:
– Что же ты, дурак, на печи лежишь, ничего не работаешь! Ступай хоть за дровами.
Дурак взял топор, сел в сани, лошади не запряг.
– По щучьему, – говорит, – велению, по моему хотению катите, сани, в лес сами...»
На самоходных санях по дрова – это куда ни шло, но предел народных мечтаний там, где открывается возможность ездить к самому царю в гости со всеми мыслимыми удобствами, то есть непосредственно на печи. В том-то все и дело, что не на ковре-самолете, а на печи любимой, и не к деверю, а к царю. Знай, мол, наших, что мы тоже не лыком шиты, тебя Бог умудрил державой править, а мы на печках ездим – и ничего. Кстати напомнить, цель этой аудиенции была злая: позавидовал государь Ивану- дураку и решил его засадить в тюрьму. А накануне царедворцы ему нашептали: «Так его не взять, надобно обманом залучить, а лучше всего обещать ему красную рубаху, красный кафтан и красные сапоги». Польстился Иван на царевы подарки и покатил.
Сказка, конечно, ложь, но в данном конкретном случае нам намек, что за этой интригой – весь русский человек, а если и не весь, то по крайней мере в мечтательной его части, которая, впрочем, иногда дает себя знать в практических плоскостях. Недаром Григорий Отрепьев, выдававший себя за убиенного царевича Дмитрия, сказочно легко рассеял огромную армию Годунова и самосильно уселся на трон Рюриковичей. А все почему? Потому, что он был тот же Иван-дурак, излюбленный персонаж, который въехал в белокаменную без малого на печи. Недаром горстка большевиков, точно по щучьему велению, за двенадцать дней покорила огромную страну, посулив народу «красную рубаху, красный кафтан и красные сапоги». И разве мы, наследники легковеров, семьдесят лет не путешествовали на печи в поисках молочных рек с кисельными берегами, где человек человеку исключительно брат и справедливость вершится сама собой?.. Также недаром мы и в текущий исторический момент поем Лазаря всей страной, поскольку мы любим, чтобы сани ехали сами, а сами они, как назло, нейдут.
Выходит, что некоторым образом сказочный народ – русские, ибо и живут они точно в сказке, как-то неправдоподобно, и мыслят сказочно, на манер: дважды два = категорический императив, – и вечно чают
