Или такой пример: человек стесняется собственной наготы. Все дыхания мира, от бабочек до собак, не стесняются наготы, а человек, видите ли, стесняется, к тому же он не отправляет естественных потребностей на виду, в то время как это в порядке вещей у прочих дыханий мира, от бабочек до собак. К чему бы это? По всей видимости, к тому, что человек чувствует в себе нечто загадочно прекрасное, несовместимое со своей биологической атрибутикой, причем он даже может и не понимать, в чем причина такого противоречия, но ощущает его объективно, как резь в боку. Так вот что бы мы сказали о собаке, которая изъявляла бы потребность в красоте, отправляла бы свои естественные потребности в общественных туалетах и стеснялась собственной наготы? Мы бы сказали, что это сумасшедшая собака либо она произошла не то чтобы исключительно от суки и кобеля.
Материалист возразит на это: дескать, все сверхъестественные качества человека представляют собой следствие общественного развития, дескать, он два миллиона лет терся среди своих соплеменников и в результате стесняется прилюдно пометить фонарный столб. Мы материалисту, в свою очередь, возразим: интересно, какие именно общественные обстоятельства могли таким образом вышколить человека, чтобы прежде соития он запирал за собою дверь? Чтобы, сооружая гробницу себе подобному, он не столько думал о целесообразности, сколько о красоте? Чтобы он конфузился при дамах произносить некоторые слова? Наконец, чтобы в исключительных случаях он оперировал художественным талантом, тем более что это такая ненормальная сила, которую даже пропить нельзя... По-видимому, человек оттого и стесняется млекопитающего в себе, оттого и ощущает себя по крайней мере сумасшедшим млекопитающим, что сознает двойственность своей сути, свое происхождение хотя бы и в рамках матери-природы, но при участии Высших Сил.
Таким образом, предположение, что Бога нет, – это будет гораздо более смелая гипотеза, нежели предположение, что Он есть. Более того: человек до такой степени поврежден сравнительно с явлениями природы, что предвечное бытие Создателя становится очевидным, что вера само собой переходит в знание, а знание – в гармоническое понятие о себе. По крайней мере, быть безбожником – это довольно странно, это то же самое, что шоферить, не веря дорожным знакам, и даже быть безбожником некультурно, если неотъемлемая часть культуры есть то, что мы понимаем под «может быть».
Следовательно, это даже спасительно, что читают у нас не все. Так, человек и в ус не дует, полагая, что с него взятки гладки, ибо он всего-навсего мыслящее животное, а так почитает-почитает и призадумается: дескать, как бы действительно после не ответить за помыслы и дела...
О социалистическом реализме...
О социалистическом реализме, который составил целую эпоху в истории нашей художественной культуры, сказано, пожалуй, еще не все. Хотелось бы досказать; досказать хотелось бы, главным образом, потому, что вопрос «культура и власть» есть вопрос чисто русский, по крайней мере, он обрусел за последние двести лет. Конечно, и Сократа в свое время отравили за непоказанный образ мыслей, и Андре Шенье отрубили голову якобинцы, но в век электричества и пара ни одному европейскому властелину не взбрело бы на ум объявить Петра Чаадаева государственным сумасшедшим или отправить на каторгу Федора Достоевского за то, что он имел неосторожность читать кое-какие письма в кругу друзей, но в наш расчудесный век ни одному европейскому властелину не явилась бы дикая мысль учредить Министерство изящной словесности или выдумать в корчах творчества звание Писатель Героического Труда.
Стало быть, о социалистическом реализме сказано, пожалуй, еще не все. И даже навряд ли существует формула этого эстетического учения, то есть формула необманная и внятная, как «спасибо». Большевистскую туманологию мы в расчет, разумеется, не берем; сама коварная и лукавая государственность, основанная на известной германской гипотезе и вере в русскую кашу из топора, требовала щадящих, отвлеченных формулировок, вот как недоношенным младенцам требуется стеклянный колпак или как экзотическим растениям – оранжерейная влажность и температура, иначе они гибнут за считанные часы. Что, между прочим, и произошло с первым в мире социалистическим государством, как только интеллигенции дали заговорить. Вообще в России что-то необычайно скоро и споро гибнут одни и нарождаются другие политические режимы; многие десятилетия, целых три Пунические войны, все красноречие Цицерона потребовались для того, чтобы Римская империя покорила и разрушила Карфаген, а в России не успеешь оглянуться, как уж иные стяги плещутся на ветру: самодержавие рухнуло за три дня, демократическая республика агонизировала две недели, большевистская деспотия, правда, некоторое время куражилась, примеряя человеческое лицо, но уже было поздно, ибо Аннушка масло-то пролила, то есть интеллигенции дали сдуру заговорить. Другого объяснения этому феномену не сыскать: видимо, русский национальный характер – превосходный катализатор для общественно-хозяйственных катастроф.
Так вот, есть литература богослужебная, есть детская, есть юношеская, а еще бывает литература социалистического реализма, которая больше всего похожа на охранительно-воспитательное учреждение вроде суворовского училища или Смольного института. Как детская литература призвана, в частности, оберегать нежную часть человечества от вредных влияний жизни, так и литературе социалистического реализма вменялось в обязанность отвращать население от злого народного агитпропа, который велся в переполненных трамваях и длиннющих очередях, от скверностей канцелярий, коммунального быта, улицы и двора. Как в юношеской литературе невозможны сальности, сатирическая нота, уклон в садизм, так и социалистический реализм накладывал на литературу свои табу: например, плакать позволяется героям только от радости, и то не чаще чем раз в сезон, отрицательный персонаж не имеет права на орлиную внешность и чистый взгляд, секретарю партийной организации нельзя говорить «дурак». Как в богослужебной литературе все обращено к религиозному идеалу и влечет человека ввысь, так и во всяком произведении, исполненном в правилах новой эстетической школы, все должно было работать на учение отцов «научного коммунизма» и авторитет апостолов Ульянова-Ленина, которые священнодействовали за кремлевскими стенами; да еще от пролога до эпилога неумолчно должна была звучать возвышенно- радостная струна. Таким образом, литература социалистического реализма ставила перед собой определенные канонические задачи, на каковые никогда не покушалась живая литература, рождающаяся, как Афродита из пены, то есть как бы из ничего, поскольку живая литература самонасущна, самоценна и в этом смысле совершенно похожа на бытование всякого человека, цветка, звезды... Она ничему не учит, никуда не зовет, она просто прекрасна, как солнце, которое тоже ничему не учит, хотя бы весь ее пафос состоял в том, что один симпатичный жулик решил осуществить несложную коммерческую операцию, скупив по дешевке формально существующих крепостных и заложив их в государственном учреждении под очень хороший куш, – вроде бы анекдот, никчемная байка довольно ядовитого направления, а ведь уже полтора столетия русский человек млеет от этой книги, словно от обещания вечного бытия. Другого объяснения этому феномену не сыскать: видимо, живая литература есть продукт божественного происхождения, который надиктовывается свыше через приемник богоподобно строенной и богоугодно настроенной головы, а потом передается по назначению, то есть тем, кто живет прекрасным, как хлебом, воздухом и водой. Заметим, что это предположение не так уж и фантастично, куда фантастичнее будет то, что перед человеком почтительно расступается весь животный мир, кроме мух и комаров, хотя этот мир совсем не подозревает о существовании художественной литературы, хотя бы этот человек сроду не держал в руках книги, за исключением гросбуха и букваря.
Но характерное обстоятельство: стоило Гоголю взяться за второй том «Мертвых душ», вооружившись благой тенденцией, на которую его науськали разного рода указчики, – склонность нравиться, страх перед III-м Отделением и нервный патриотизм, – дескать, нельзя же изображать одних проходимцев и дураков, не может же, в самом деле, такого быть, чтобы во всем огромадном российском государстве не нашлось полтора десятка добродетельных губернских секретарей, с которых юношеству следует брать пример, – и сразу получилось настолько квелое, натянутое, прямо не талантливое сочинение, что до конца его можно прочитать только на пари, что будто его даже не Гоголь написал, а какой-нибудь русский Виктор Гюго. А все почему? Все потому, что «Цель поэзии – поэзия, – как писал Пушкин. – Рылеев вон целит, а все мимо», потому что, кроме тенденции Бога, всякая подтенденция – от врага.
Следовательно, социалистический реализм как принцип во что бы то ни стало оптимистического искусства придумали не РАПП’овцы и не Максим Горький, а произошел он на свет божий от мезальянса демократической литературы и III-го Отделения, сиречь от блаженного русского писателя, который всегда был склонен одновременно ругаться и воспевать, причем с оглядкой на квартального надзирателя, и собирательного кремлевского богдыхана, который своих ветреных менестрелей по-отечески миловал и
