Сорокин заходил так далеко, что даже требовал прикрытия производства кефира, поскольку в нем содержится полтора градуса алкоголя, и такой экстремизм многим пришелся не по нутру. Этот рост гражданской строптивости наводит на размышления, потому что еще вчера глуповцы были тише воды, ниже травы, а сегодня в некоторых особо задорных случаях уже властно давала о себе знать разинская струна.
В-четвертых, — это в связи с критикой на прежнее руководство — Колобков нажил себе массу врагов среди сторонников, так сказать, социалистического монархизма, поклонявшихся не столько девизу «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», сколько девизу «Шаг влево, шаг вправо считаются за побег». Сначала эта компания прислала Колобкову предупредительное письмо, де «не туда ведешь вверенное тебе население, гражданин начальник, к полной анархии ты его ведешь и к сознательному упразднению социализма, потому что социализм — это когда некому с ненавистью глядеть тебе в спину, потому что эти олухи под названием народ не в состоянии существовать помимо колючей проволоки и постоянно расстегнутой кобуры». Поскольку на Колобкова это послание не подействовало, соцмонархисты вырыли останки Проломленного-Голованова и с почестями перезахоронили их где-то за Тишкинскими прудами. Однако и эта демонстративная акция была оставлена без внимания — тогда соцмонархисты перешли на нелегальное положение и начали без разбору гадить по мелочам. Но подметные письма писали они по- прежнему; Колобков, нужно отдать ему должное, не скрывал от народа наличия оппозиции, хотя и всячески умалял ее политическую опасность; например, выступая по телевидению, он нарочно зачитывал самые дурацкие письма из тех, что получал от затаившегося врага.
— Вот пишут нам, товарищи, люди вчерашнего дня, — предположим, говорил он с экрана. — «А более всего опасаемся мы кризиса перепроизводства, этого бича товарно-денежных отношений». Ведь это же, товарищи, курам на смех! У нас куда ни глянь — везде конь не валялся, чего ни хватись — ничего-то нету, один дефицит на все, за исключением дураков, — а они нас пугают кризисом перепроизводства!.. Или вот еще: «Когда в силу рыночной анархии есть все, что душе угодно, не надо забывать, что это результат эксплуатации трудящихся масс в заигрывание с пролетарием. А когда в силу планового хозяйства ничего нет, хоть шаром покати, то это социализм, который мобилизует».
Зачитав такой кусок, председатель Колобков делал с экрана юмористические глаза, дескать, ну что ты с них возьмешь, с остолопов, раз они докатились до субъективного идеализма на почве исторического материализма, раз эту публику заело, как дедовский граммофон.
В-пятых, — тут касательно покаянья в прошлых помыслах и делах — глуповцы чисто по-русски ударились в такое самобичевание, дошли до таких пределов в опоражнивании души, что хоть на каждого заводи уголовное дело, и эту кампанию пришлось вскорости прекратить. Затея с телепередачей под названием «Вольный час» себя также не оправдала: Колобков полагал, что такая передача предоставит населению возможность выговориться за несколько поколений, поделиться наболевшим, вскрыть какие-то недостатки, а на самом деле началось черт его знает что: один тип каждый вечер норовил прочесть главу из чудовищно-безграмотного романа собственного сочинения, другой рассказал про то, какой мерзавец его сосед, третий принципиально открыл государственную тайну стратегического характера, а четвертый вообще выкинул номер — он сел перед камерой и сказал: «Петров, гад такой, отдавай червонец!»
В-шестых, из-за возвращения Болотной слободы в городское лоно напрочь исчезли каленые семечки, резко повысилась детская смертность, а вот образовательный уровень сильно пал.
В-седьмых, пришлось выводить войсковую охрану с молокозавода, потому что на поверку эта мера привела только к тому, что там просто-напросто прибавилось едоков.
В-восьмых, частную инициативу проявил только один мужик из Андижана, который за большие деньги гадал на картах возле здания горсовета, и шестеро молодцов, жеребцов стоялых, организовавших кооператив по борьбе с бесплодием; этот кооператив ни одной пациентке исцеления не принес и вскоре был с позором ликвидирован специальным постановлением горсовета.
Вопрос: почему все колобковские инициативы, однозначно направленные на общественное благо, давали более или менее анекдотические результаты? Хотя этот вопрос относится к категории самых темных русских вопросов, оставить его без ответа было бы муторно, тяжело. Так вот: подозрения насчет энергии народного противодействия, которая в старину почти всегда противостояла энергии государственного действия, нужно отбросить сразу, потому что все-таки не горчицу с лавровым листом культивировал председатель. Разве что в этом случае речь может идти о, так сказать, народном бездействии, которое само по себе трансформировалось в разные контрдела, или, лучше сказать, о социально-экономической меланхолии, воспитанной тысячелетним общением народа с его правителями и особенно последними десятилетиями строительства власти трудящихся на местах, в результате какового строительства народу в лучшем случае вообще ничего не нужно, а в худшем случае он не ведает, что творит. И ведь что досадно: далеко не всегда сверху спускали безобразные предначертания, хотя главным образом безобразные и спускали, но ведь шли же власти предержащие и на кое-какие грандиозные преобразования, как-то: внедрение христианства, воссоединение Украины с Россией, европеизацию государственности, отмену крепостного права, конституцию 1905 года, — а впрочем, и самые пленительные государственные идеи осуществлялись на практике такими половецкими методами, что уж лучше бы все по-прежнему оставалось.
Как бы там ни было, председатель Колобков крепко переживал свои неудачи. Случалось, такой на него нападал горький стих, что он выходил на улицу, хватал первого попавшегося прохожего за грудки и избывал ему свое горе.
— Людей нету! — восклицал он чуть ли не со слезой. — Нету людей, хоть ты весь город с милицией прочеши! Дел, понимаешь, невпроворот, а ни на одну заразу нельзя положиться: или он немедленно проворуется, или с тоски сопьется!.. Нет, профукали мы человека — это к бабке ходить не нужно…
И все же колобковские инициативы дали определенный эффект, правда, эффект незапланированный, даже неожиданный, даже подозрительный с точки зрения логики: глуповцы вдруг взбодрились. Прежде всего выразилось это в том, что они что-то очень разговорились — и это им не то, и то им не это, — и все на такой глубоко нервной ноте, до какой нужно еще дожиться, которую нужно было выстрадать, как мы выстрадали в веках сугубо национальную пословицу: «Голый, что святой, беды не боится». Затем последовали некоторые капризные акции массового характера: почему-то глуповцам не понравились кусты жимолости, которые Колобков велел насадить вдоль проспекта имени Стрункина, чтобы освежить городские виды, и в знак протеста чуть ли не весь Глупов объявил предупредительную голодовку; горсовет принял решение об уничтожении видообзорной каланчи — глуповцы ложились под бульдозеры и в результате так и не дали ее снести; потом город объявил обструкцию минтаю в томатном соусе; о забастовке школьников в связи с исчезновением яблочного мармелада сообщение уже было. Наконец откуда ни возьмись опять пошли разговоры про цыгано-синдикалистов, в частности, народный трибун Сорокин упорно стоял на том, что минтай в томатном соусе — это именно их злостная выдумка, что вообще они виновники всех глуповских неурядиц и что сам председатель Колобков явный цыгано-синдикалист, хотя в действительности он русский был перерусский, вот только прабабка была татарка.
Колобков, как мог, увещевал Сорокина и его шатию:
— В синдикализме я, честно говоря, ни бум-бум, а о цыганах я вам скажу: ну чего вы к ним привязались, ведь они такие же несчастные, как и мы!
Но Сорокину с шатией как о стенку горох были эти председателевы слова.
Показали себя и глуповские женщины: поскольку кооператив по борьбе с бесплодием ожиданий не оправдал, они каким-то чудом разыскали могилу Студента Холодных Вод и, образовав годовую очередь, пользовали себя так: устраивались на могильном холмике в соответствующей позе минут на пятнадцать- двадцать; самое любопытное, что некоторые из них таки понесли.
Потом «Красный патриот» ни к селу ни к городу извлек из небытия фигуру Певца, то есть поэта Никиту Чтова, провозгласил его гением и в течение года укорял Колобкова в том, зачем он ему на пустующем постаменте памятник не воздвигнет. А потом произошло третье в истории Глупова избиение медицины; одному прапорщику в отставке, подвергнутому полостной операции, хирурги по рассеянности зашили в брюхе катушку ниток; оклемавшись, этот прапорщик поднял такую бучу, что с полторы сотни распоясавшихся глуповцев под предводительством народного трибуна Сорокина ворвались в больницу, побили шкафы с лекарствами, разорили операционную, сожгли регистратуру и отлупили несколько человек медицинского персонала из тех, что не успели спрятаться в автоклавной.
