всей моей жизни, разве я могу не использовать его? Моя нога зажила, я наконец-то могу танцевать. О, мне не нужна звездная роль, я удовлетворюсь красивой ролью второго плана, вполне сравнимой с главной. Играть никчемные второстепенные роли — моя давняя привычка.
Летчик заставлял меня есть. Буквально из ничего — двух сосновых шишек и трех сухих побегов винограда — он трижды в день разводил на пляже костер и жарил рыбу, пойманную утром, добавляя в нее вяленные на солнце томаты и сахар; мы ели персики и абрикосы. Он пек восхитительные оладьи с цветами кабачка, изысканные и легкие, как воздух — это была кухня моего детства, жирная, полнящая, удар по вкусу и фигуре.
Однажды летчик, моя посуду в нашем бунгало, повернулся ко мне с широкой улыбкой, и его глаза заблестели. «Разреши мои сомнения. Ты ведь слишком красивая женщина, не так ли?»
Говорите, я плачу? Да?.. Надо же… я плачу.
Закрывая глаза, протягивая руку, я могу коснуться его лица, его постоянно мокрых волос, вдохнуть его мужской запах.
Последний раз я плакала в шесть лет. Да, именно тогда.
Я знаю, что обо мне говорят. Что сказали вам Скотт, моя мать, мои сестры.
Они лгут или, скажем так: они ошибаются, Скотт и я нуждались друг в друге, и каждый из нас использовал другого, чтобы достичь своих целей. Не будь его, мне пришлось бы выйти замуж за серого паренька, помощника прокурора Алабамы, с таким же успехом я могла бы броситься в реку, набив карманы свинцом. Не будь меня, Скотт никогда бы не стал известным. Может быть, его даже не печатали бы. Не верьте, будто я ненавижу его. Я только делаю вид. Я обожаю мужа. Я читала его рукописи и редактировала их. «Великий Гэтсби» — это название придумала я, пока Скотт окончательно запутывался в нелепых вариантах. Я уважаю своего мужа, профессор. Но это существование вдвоем — совсем не любовь.
Я изведала любовь на пляже Фрежюса.
Для меня любовь длилась только месяц, и этот месяц наполнил всю мою жизнь. Если б вы только знали насколько.
Я понимаю, что для вас имеет значение лишь семья. Для большинства людей на земле это справедливо. Но разве я не могу отличаться от них? Что, если я скажу вам, что этот месяц, проведенный с летчиком, значит больше, чем все остальное, почему вы не верите мне?
Скотт и я, мы не были мужем и женой. Скорее, братом и сестрой — как утверждают Бишоп и Уилсон. Но не любовниками. Не супругами в классическом смысле.
После месяца, проведенного на пляже Фрежюса, я начала верить, что именно это и может считаться браком.
Я рассказала вам, что мой муж был гомосексуалистом? Да? Я всегда это знала, это всегда привлекало меня в нем и заставляло колебаться при мыслях о браке. Нет, он сам, конечно, ничего об этом не знал.
Мы начали с того, что образовали гомосексуальную пару, блистательную, крепкую и скандальную. Скотт пожимал плечами, когда я заводила разговор «о нас». Однако я уверена, что все понимала правильно.
Я помню, что сказала вам: в конце концов, выйдя замуж, еще в Америке я стала вести хозяйство таким образом: суетливый Скотт отправлял меня на поиски бутлегеров — везде, где мы только останавливались, — на поиски лучшей водки в округе. Найдя такую, он переставал смеяться по поводу ее качества. Я делала это от чистого сердца.
Является ли это доказательством моей искренней любви к нему?
Были ли его подобного рода просьбы доказательством любви ко мне?
Я сказала, что хочу вернуться домой, снова начать танцевать. Профессор Клод ответил:
— Возвращайтесь, дитя мое, я совершенно не препятствую вашему возвращению, и постарайтесь отдохнуть.
Неделю спустя у меня случился ужасный нервный срыв, когда я обнаружила Льюиса и Скотта в комнате — где же это было? В квартире на улице Перголезе? Или на улице Тильзит? В отеле «Георг V»? И мне пришлось опять колоть морфий. Три укола, чтобы успокоить меня. Профессор Клод настаивал, чтобы я покинула Мальмезон вопреки медицинским показаниям. Чтобы я сбежала. Конечно, Скотт поверил ему.
Дорога в Швейцарию все никак не заканчивается. Смертельное молчание в автомобиле. Мой свояк Ньюмен здесь же, он приехал из Брюсселя, чтобы убедить меня найти приют в сумасшедшем доме. Иногда мне кажется, что рядом со мной, на заднем сиденье «рено», находится моя сестра Розалинда. Ее улыбка светится в темноте. Ее единственный глаз подмигивает и посылает мне успокаивающие сигналы, будто друг, которому я доверяю. Я разорвала фотографию Любови, которую возила с собой четыре года подряд. Выбросила все свои пачки и набитый балетной обувью чемодан. Я причинила Любови много страданий, когда на следующий день явилась пьяная в студию и ругала всех на чем свет стоит.
Любовь умоляла:
— Тебе дадут роль первого плана в «Фоли-Бержер». Ты не должна отказываться, уходить именно теперь.
На берегах Прангины
…Если бы я только могла отправить хоть одно слово моему мужу, который счел возможным бросить меня здесь, отдав в руки несведущих людей! Мне сказали, что мой ребенок — негр… Что за безвкусный фарс!
— Дорогая мадам Фицджеральд, вы хорошо перенесли лечение электрошоком. Налицо спокойное, стабильное состояние. Мы снова возвращаемся к сеансам вербальной терапии, понемногу уменьшим прием лекарств. Я попрошу вас ответить на вопросы, которые, конечно же, покажутся вам забавными. Тем не менее я прошу вас ответить на них как можно серьезнее.
— Я Зельда Сейр, родилась двадцать седьмого июля тысяча девятисотого года в… смотрите-ка, я больше не уверена где. Не помню ни города, ни штата. Это серьезно?
— Продолжайте, не беспокойтесь.
— Я супруга Фрэнсиса Скотта Кея Фицджеральда, отца моих детей.
— Ваших
— Скотт хотел сына, а я, ей-богу, не имела ничего против этого. И вот я родила ему сына, красивого мальчика. Его зовут… Очень красивого… Я что, забыла имена вместе с названиями городов?.. Конечно, Монтгомери, его назвали Монтгомери. Монтгомери Эдуард Кей Фицджеральд. Мы с отцом называли его просто Монти. В акушерских щипцах доктора Лозанна он казался не больше мышонка. Розового и вялого.
