«Это что-то вроде западноевропейской поэзии вагантов на русский лад. Сбегает монах из бурсы и начинает ходить-бродить, песни сочинять».
«Исполнители этого направления зрелищны по сути, даже когда звучат на кассете. Декорации и балет здесь не нужны».
(Высказывания преподавателей Московского Университета Культуры: Анатолия Шорохова, Анатолия Немова и Ильи Ханбудагова — режиссеров, поставивших в российских театрах не один десяток спектаклей.)
Конечно, корни нашего «жанра» следует искать не на Монмартре, а в России. Отрыть их взялся певец и писатель Михаил Шелег, автор книги «Аркадий Северный. Две грани одной жизни». И, с помощью трудов историка С.М. Соловьева, откапывает
— в... былинах про «Трех богатырей».
«У Соловьева: «Песни превосходно изображают... расходившуюся силу, которая не сдерживается ничем... Илья Муромец, рассердившись, что его не позвали на пир, стреляет по Божьим церквам, по чудным крестам и отдает золоченые маковки кабацкой голи на пропив, хочет застрелить князя Владимира с княгиней...»
...Пьяные «подвиги» наравне с ратными тоже были отражены в былинах... — для большего веселья, для куража! Послушает князь такую «блатную песенку» о том, как Илюха по пьяни чудил («Ох, где был я вчера, не найду, хоть убей! Помню только, что стены с обоями...»), и посмеется, позабавится.
Но в том-то и дело, что русский человек вместе с чувством естественного страха перед разгулявшимся пьяным верзилой всегда проникался подсознательным чувством уважения к его удали, бесшабашности и силе. А уж снисхождение к ворам и жуликам разных мастей у нашего человека и вовсе в крови!»
Былины, очевидно, — более поздние версии-пе-ределки не дошедших до нас оригиналов. Сгинувшие в вихре татаро-монгольского нашествия богатыри, вольными казаками воскресли спустя столетия на берегах Дона, куда исстари бежали людишки от крепостного тягла. Вот там-то, в Диком поле, на окраинах Руси, скорее всего, и имел место казацкий кураж, порою до Москвы докатываясь. Долго потом помнили...
Наиболее правдоподобной версией происхождения слова «блатняк» Михаилу Шелегу кажется вот какая:
«...Порочная форма добывания дефицита «по блату» родилась еще на заре Советской власти. Когда большевики экспроприировали имущество у буржуазии, то это законно награбленное добро они складировали в специальных хранилищах — спецхранах. Охранять спецхран и выдавать по предъявлению... мандата бобровые шубы, обувь, белье... продукты и, конечно же, спиртное назначался человек честный, стойкий и, главное, неподкупный. На такую должность брали чаще всего немцев из числа бывшей складской администрации... Немец, плохо говоривший по-русски, требовал от просителя бумагу с печатью. Так и говорил: «blat, blat...» — и без этой «блат» ничего не выдавал! С тех пор так и повелось — чтоб что-то достать, нужно иметь блат. Но порой на спецхран нападали грабители и на приветливое немецкое «блат» доставали из-за пазухи обрез и говорили: «Вот мой блат!» Вероятно, так и появилось слово блатной. Во всяком случае, до революции такого слова не было...»
Эта версия любопытна, забавна, но не более. И, в лучшем случае, это — лишь одна версия. А вот каково истинное происхождение слова «блат»:
Итак, слово «блатной» действительно имеет самое непосредственное отношение к воровскому миру. Интересно, что еще в 17 веке грабителей и карманников называли татями, а не ворами. Воры — те были птицами высокого полета. При Сталине их бы зачислили в политические. Если бы, конечно, массовые возмущения, подобные по масштабу восстаниям Ивашки Болотникова и Стеньки Разина, были возможны при жестокой советской машине подавления. Впрочем, Разин был не вполне политическим. Еще до так называемой Крестьянской войны он с ватагой босяков — «голытьбы» предпринял тривиальный грабительский поход «за зипунами» в Персию. Но и воры, и жулики-тати, едино считавшиеся «лихими людьми» — равно могли «ботать по фене», делая свою речь непонятной для непосвященных. Тарабарским языком пользовались и староверы-раскольники, и владимирские бродячие торговцы-офени. У Алексея Толстого в «Петре Первом» читаем:
«У стола остановился согнутый едва ли не пополам нищий человек. Опираясь на две клюки, распустился добрыми морщинами. Пегобородый взглянул на него, надвинул брови. Согнутый сказал:
— Откуда залетел, сокол?
— Отсюда не видно. Ты проходи, чего стал...
— Онвад с унод (давно с Дону)? — в половину голоса быстро спросил согнутый.
— Ступай, мы здесь явно...
Согнутый, более не спрашивая... застучал клюками в глубь кабака. Посадский, — испугавшись:
— Это кто ж такой?
— Путник на сиротской дороге, — строго сказал пегобородый.
— По-каковски с тобой говорил-то?
— По-птичьи.
— А ведь он тебя будто признал, парень...
— А ты поменьше спрашивай, умнее будешь...»
«Феня», что уже не новость, происходит от слова «офеня». Так на Руси называли разносчиков разных товаров, коробейников. Народной песней стали строчки некрасовской поэмы:
Песня-то веселая, а вот заканчивается поэма «Коробейники» печально: лихой человек, лесник (почти разбойник!) убивает главных героев, проведав, что те при деньгах. Чтобы сберечь торговые тайны, офени и создали свой язык — арго, жаргон по-современному. Парадокс: изъясняясь арго наших дней, можно отметить, что барышники-барыги придумали... уголовный жаргон. Или офени были сами по себе людьми лукавыми, ловкими аферистами, нередко обманывавшими при торге простоватых барских холопов — «лохов», как бы сейчас сказали. Наверное, так оно и было. Ведь не случайно крестьянка в поэме Николая Некрасова называет коробейников не иначе, как «мошейниками».
Позволю себе перескочить через 19 столетие, для которого было весьма характерно взаимопроникновение русской литературы и острожной тематики. Михаил Шелег в книге о Северном иллюстрировал этот процесс множеством цитат из 12
классиков. Кто не сидел, тот сочувствовал «несчастненьким». Пороки человечества на социальные язвы списывали... А в заточении побывали многие, даже Пушкин провел 20 суток за решеткой — за то, что молдавскому князю по лицу съездил. Соглашусь с Шелегом в главном: «жанр», блатная ли песня, каторжная, шансонная — суть наше творческое народное богатство. С национальностью достояния сложнее, но это в общем-то, мало что меняет. Пусть, как писал критик Артем Троицкий, это русско- еврейско-цыганские песни, но это наши песни, таких нигде в мире больше не сыщешь... Кстати, Андрей Синявский в статье «Отечество. Блатная песня...» пишет, чтоблатняк — это все-таки песня русская:
«Национальная (песня), на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшая, кажется, все координаты: честь, совесть, семью, религию». Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она — русская». *****
В зашифрованной, словно речь офени, книге Александра Зиновьева «Зияющие высоты» («Соедините Щедрина, Бердяева и Высоцкого, и вы, возможно, получите известное представление о Зиновьеве», — Евгений Амбарцумов.) среди множества маленьких главок есть и такая, о Певце.
«В период Растерянности
