Мы умрём? Только этот вопрос сверлит мозг.
Но это не страх, нет. Это мерзкое ощущение своей собственной смерти. Не могу я без отвращения представить своё гниющее лицо, уткнутое в ковёр шевелящейся травы, смрадный сладковатый запах разваливающегося на атомы тела, ползающих в гортани и глазницах муравьёв. А они здесь есть, похожие на наших мурашей, неторопливо занимающихся своим делом. Они и не узнают, что ты чужой, что ты пришёл издалека, они просто употребят в пищу твой белок.
И ещё, это непонимание —
Идёт четвёртый час нашего пребывания здесь. Триста воинов и один штатский. Триста выкованных из стали спартанцев и один изнеженный свободой афинянин. Мы пришли завоёвывать новый мир, мы поменялись ролью с Ксерксом. Леонид Викторович, гвардии — капитан, мы уже не спартанцы, зачем нам умирать?
— Мы умрём?
Он снова оборачивается и презрительно сплёвывает. Ему сорок пять, мне тридцать. У него жёсткий, уверенный взгляд, а в моём одни вопросы. Леонид Викторович, вам не жаль умереть здесь? Но что ему мои вопросы?
Мы высадились на НП-2 у подножия горы Стрикс и за три часа совершили марш-бросок волчьей рысью на двадцать пять километров. Выданный мне автомат все три часа проболтался на плече нашего капитана с именем спартанского царя, а теперь он лежит прямо передо мной, уже успевший остыть. Вряд ли я в кого-то попал, но жал на гашетку до тех пор, пока они не отступили, оставив на шевелящейся траве двести девяноста девять трупов.
Я закуриваю сигарету и смотрю на блестящие блики гор. Где-то высоко в небе заливается песней незримая птица, наверное, так же, как и жаворонки у нас, увлечённо машет крылышками и ей всё равно, что внизу двести девяносто девять мёртвых и двое живых.
Разве не пришло время не воевать, а думать?
Я жадно глотаю дым, погружаясь во временное спокойствие, никотин иногда полезен. Там, на земле я курил, чтобы быстрее работал мозг, здесь я курю, чтобы притормозить его деятельность, и во мне нет удивления. Я давно знаю, у вещей нет определённой целенаправленности, мы сами направляем их. Леонид Викторович, больше нет тех, кого вы направляли, кого вы считали вещами, двести девяносто девять мертвы. А я не хочу быть вещью, я свободен.
— Да. Умрём — он бросает это неожиданно и холодно, я вздрагиваю, и сигарета падает на траву.
— А если я не хочу?
— Мы пришли сюда выполнять определённые задачи, и мы либо выполним их, либо умрём — его зубы сжаты.
— Выполним? — я смеюсь.
Они напали, когда был объявлен привал. Десяток чёрных фигур. Открытый шквальный огонь не причинил им никакого вреда. На то, чтобы оставить на местной траве двести девяносто девять бездыханных, исковерканных тел, они затратили сорок секунд. Выполним? — я смеюсь.
Меня взяли сюда, чтобы я написал по возвращению книгу об очередном завоевании Землян. Великой расы! Так теперь считаем мы все, после победы на НП-1, все просто сошли с ума, победа превратила нас в безумную толпу, жаждущую продолжения безумия. Банкиры и дворники, военные и штатские, американцы и русские — все мы теперь одно целое — великая раса Землян, великая толпа безжалостных завоевателей. Леонид Викторович, неужели вы не понимаете, что человечество превращается в зверя? Хотя конечно вы вряд ли задавались таким вопросом. Вам, как военному, всё это даже по душе, но отбросьте хотя бы эти лживые, пафосные фразы о долге, о чести, о выполнении задач. Это не Фермопильское ущелье, и мы конечно же не спартанцы, защищающие свою родину, мы обезумевшие завоеватели, мы, вообразившие себя бессмертными, рабы Ксеркса.
Он напряжённо смотрит вдаль, пожёвывая сорванную травинку, как обычно готовый убивать. Убивать любого, на кого укажет божественный перст нового Ксеркса. Леонид Викторович, ваш тёзка, великий царь Спарты, не стал служить царю — завоевателю, почему же вы?
Но что ему эти туманные философские намёки? Даже если спросить его, разве он поймет, о чём я? А если и поймёт, что остановит его убить меня? Победители всегда уверенны в своей правде, даже если знамя победы водружено на вершине новой Джомолунгмы из трупов невинных. Они просто не видят эту Джомолунгму, их учат её не видеть.
Я вслушиваюсь в песню парящей в чужом небе птицы. В ней так много знакомых, щемящих ноток, Леонид Викторович, вы слышите? Все птицы во Вселенной поют об одном и том же, о радости жить. Почему бы нам не быть такими, как они?
Он напряжён, он ждёт их возвращения. Его палец лежит на курке, и никакая сила не в состоянии его с этого курка снять. Но они не вернутся.
— Они не вернутся — громко говорю я и смеюсь. Он сплёвывает травинку и морщится. Ему не хочется спрашивать меня, но он всё-таки, переборов презрение, спрашивает.
— Откуда тебе знать?
— Если бы они хотели убить нас, они бы убили сразу. На двести девяносто девять хорошо обученных воинов они потратили сорок секунд. Неужели вы думаете, что нас они
Он на миг задумывается, но тут же его лицо становится злым.
— Чушь — сквозь зубы говорит он — Они мерзкие инопланетные твари. Они способны только убивать.
— То же самое для них мы — спокойно отвечаю я.
Я вижу, как быстро играют желваки на его широких скулах.
Истина ему ненавистна, возможно это единственное чего он боится, а потому и отворачивается от неё с наигранно-презрительным лицом. Истина — его злейший враг. Он не умеет думать, что он не прав, трудно так думать, когда в твоих руках постоянно находится автомат. Леонид Викторович, бросьте оружие, станьте снова человеком.
Сиреневое солнце уходит за горизонт. Капитан, нам тоже нужно уходить, мы здесь лишние, мы пришли на эту планету с жаждой растоптать, уничтожить, стереть с её лица все, что мешает нашему победному шествию, но они остановили нас. Леонид Викторович, вы разве не поняли? Это они сейчас спартанцы, героические воины, пошедшие вдесятером против превосходящей их силы, а мы… нам нужно уходить.
— Нам нужно уходить — говорю я, глядя на его широкую спину — Они оставили нас в живых, чтобы мы осознали это. Нам нужно уходить и больше никогда не возвращаться. Это их мир, их планета, за которую
