– Ай, ладно, он тебя просто использовал, как презерватив.
– Неправда!
Зачем их понесло в дела давно минувших дней, она сама не понимала. Но уже закручивало в воронку тяжелой ссоры. Глупой и ненужной обоим. Остановиться они никак не могли.
– А ты знаешь, сколько я ему порнушки печатал?
– Врешь! – кричала Ольга.
– А зачем мне врать? В неделю две-три пленки получалось. А помнишь, мужик обкомовский ко мне все ходил? С той же порнухой – ему меня твой Иван Степанович присоветовал. А ты все орала: «Катанян, фотографии в номер!» – а я в фотолаборатории над очередной партией голых девиц колдую.
– Господи, гадость какая!
– Это жизнь.
– Надеюсь, ты деньги за все это с них не брал?
– Опять святая наивность. Да кто мне их предлагал-то?
– А предложили – взял бы?
– Что ты тесты со мной проводишь? Честно – не знаю.
Тут у Ольги вдруг такая волна нежности поднялась к этому дорогому ей человеку, она взяла его за руку и сказала:
– Катанян, почему всегда, когда мы встречаемся, мы скандалим?
– Не всегда. Когда у тебя дурное настроение.
– Мне кажется, наоборот, это ты провоцируешь.
– Дура ты, Алешина. Я давно знаю, что иногда действую на тебя, как красная тряпка на быка. Впрочем, если потом тебе становится легче, я готов быть этой самой тряпкой. Только не очень долго, – засмеялся он, глядя на нее потеплевшими глазами.
– Ну уж нет. Не могу я тебя использовать в этом качестве. А когда с тобой поссорюсь – так мучаюсь потом. Но заметь, я всегда прихожу просить прощения первая.
– Так естественно, потому что я никогда в наших ссорах не виноват.
– Ладно, пойду я, мне нужно сегодня еще кое с кем встретиться.
– Привета от меня не передавай.
– О, это совсем не то, что ты имеешь в виду.
– А ну рассказывай – что?
– В другой раз, Катаняшка...
Она вышла в промозглый холодный ноябрь и побрела, куда ноги вели. И они привели Ольгу к дому Александра Тихоновича Иванова – ее университетского куратора, превратившегося теперь в закадычного друга.
Рядом с его домом она зашла в магазин и накупила всевозможного кефира, творожка, сыра, апельсинов, лимонов, бананов, груш и яблок. И чекушку водки – себе – вдруг захотелось. «Только бы у него никого не было», – думала она, поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице на его третий и последний в этом доме этаж.
– Ах, Лёля явилась пропащая, – строго встретил он Алешину у дверей. – А я к Катерине Федоровне ходил, рис ей относил: бывший журналист Гудков по твоим стопам пошел, коммерсантом заделался, про старика Иванова не забывает – целый мешок риса привез. А куда он мне, Лёлище? В университет ношу, старушек пенсионерок снабжаю. На кого вы бросаете журналистику нашу российскую? Тут на прошлой неделе узнаю: Храмсков – помнишь его – умница и талант редкостный, ведь кандидатскую написал, защитился, – консервами торгует.
– Ой, да хватит вам, Александр Тихонович, не представляю, как он со своим аристократическим лицом и длинными тонкими пальцами это делает. Наверное, оптом, вы что-то не поняли... А он руководит.
– А мне, Лёля, не все ли равно? Конечно, вероятно, не на рынке стоит.
– Относитесь к этому философски – теперь у вас дома консервы ящиками стоять будут. Жалко вот машины у вас нет – я бы вас колесами обеспечила. А так – вот вам пакет, тут все диетическое и фрукты.
– Главное, в поганую эту коммерцию уходят лучшие мои ученики... Ты бутылку-то себе принесла, а то у меня есть: ребята-алкоголики из «Вечерки» были – допить не смогли.
– При мне проклятая.
Сам А.Т. не пил уже лет восемь. А прежде всегда со своими студентами выпивал, далеко не со всеми, конечно. Группа, где училась Ольга, была его первым преподавательским опытом. Еще и кураторским – ко всему прочему.
Своих личностных пристрастий А.Т. никогда не скрывал, открыто разделяя студентов на интеллектуальную элиту и бездарностей, что было в общем-то весьма непедагогично. Потому дорога в его дом была открыта далеко не каждому. Ольга была из тех, кому выпала такая честь.
Выпивал он и потом, когда простился со своими первенцами. Одно время просто пил безбожно – когда жена от него ушла. Все посылал Ольге домой студентов с записочками: «Лёля, приди. У меня синильная депрессия». И она бежала к нему сломя голову, затарившись несколькими бутылками сухого.
Это было страшное время. Но именно оно их и сблизило, свело на нет десятилетнюю разницу в возрасте, сделало чем-то вроде кровников по душе. Это такие люди, которым не стыдно показаться в любом душевном или физическом состоянии. А потом Иванов как-то резко сказал пьянке «нет» и с тех пор не пил никогда ни единой капли. Но весьма добродушно относился к потреблению сего спасительного зелья другими, поднимая под тосты свой стакан с чаем.
– Скажи, родная моя Лёля, ты пишешь? – спросил он, пристально изучая Ольгин сумбур в глазах своими выпуклыми близорукими волоокими очами.
– Ох, Александр Тихонович... – махнула она обеими руками.
– Ты руками-то не размахивай, не в русской сказке, у куратора своего сидишь. Смотри, как бы жабушки из рукавов не полетели...
– Когда б вы знали...
– «Из какого сора растут стихи, не ведая стыда», – закончил он ее фразу, которую Ольга совсем не так хотела завершить.
– Да вы ж сказать не даете.
– Потому что от тебя идет такое напряжение, что страшно даже.
– Я и сама его чувствую, может, это оттого, что долго у вас не была и просто соскучилась?
– Ладно, отвечать не хочешь. Ответ принят. Только поверь мне, старику, квалификация теряется быстро. Конечно, ты из тех, кто всегда ее восстановить может. Но ведь ты еще божественно ленива. А через это переступить трудно будет.
– Вы ж знаете, я и сломать себя могу.
– Это если над тобой стоит плеть в лице твоего покорного слуги. И приходить стала редко. Случилось что?
Ольге вдруг остро захотелось расплакаться у него на плече. Но это было для нее слишком большой роскошью – свалить на него пакостные свои делишки. Помочь он никак не мог, а немедленно последовавшее по их поводу бурное сочувствие могло бы вконец разрушить его больное сердце. Она уйдет, а он останется со сброшенной ею дрянью на душе. Так нельзя, так нечестно.
– Да все по-старому. Серо, тускло, неинтересно. Никаких фейерверков и премьер.
– Ты, Лёлище, чего-то недоговариваешь, потому что глаза у тебя очень тоскливые.
– Как у всех брошенок. Меня, Александр Тихонович, любимый человек бросил. – Она подумала, что эта информация ему по силам.
– Тот, что с царской фамилией?
– Он самый.
– Ты ни разу его ко мне не приводила.
– Может, оно и к лучшему.
– А ты помнишь, Лёлька, как ты меня учила, когда от меня любимая ушла? Ты говорила, как заученную молитву, монотонным голосом: «Переверните страницу, переверните страницу, переверните страницу»... Вот и переверни. Что там?
