Потапенко стремится следовать исконной для русской литературы традиции поисков героя времени, разъясняя суть такой героичности, 'передовитости' (словцо из романа 'Не герой'). Другое дело — в чем, по мнению писателя, нужно было видеть героизм, 'передовитость' на рубеже 80-90-х годов. Здесь следует искать и причину взлета, и причину недолговечности читательских симпатий к Потапенко.
Делать добро, но такое добро, которое посильно каждому, — вот, собственно, вся жизнеустановка Рачеева, авторского протагониста в романе. 'Не герой', хотя он и подчеркивает, что у него нет ни программы, ни системы. То, чем занимается Рачеев, — это типичные 'малые дела', и он очень напоминает более позднюю героиню Чехова Лиду Волчанинову из 'Дома с мезонином'.
Рачеев и сам понимает, что его дела — малые. Но если мы чаще обращаем внимание на то, что они
Устоявшееся мнение о том, что воспевание 'малых дел' было главной целью и основным мотивом творчества Потапенко, также нуждается в уточнении.
У Потапенко немало произведений, в которых нет ни 'малых дел', ни героев, а есть, так сказать, антигерои. Так, его роман 'Здравые понятия', вместе с 'Встречей' Гаршина, 'Всходами' Ясинского, 'Цветами запоздалыми' Чехова, 'Козырем' Тихонова, затрагивал весьма актуальную для литературы 80-х годов тему: выдвижение новой разновидности интеллигента — циничного и расчетливого дельца, махнувшего рукой на 'идеалы', завещанные предшествующими десятилетиями. Этот роман, а также такие произведения Потапенко, как 'Секретарь его превосходительства', 'Задача', 'На пенсию', 'Жестокое счастье', свидетельствуют о том, что образы отрицательных героев писателю удавались гораздо лучше, чем образы идеальных героев типа Обновленского ('На действительной службе'), Рачеева или героини повести 'Генеральская дочка' сельской учительницы Клавдии Антоновны.
Поиски героев времени — сквозная тема творчества Потапенко. Герои, посвятившие себя 'малым делам', — частный случай в галерее изображенных им современников. Они исповедуют жизненную философию, близкую той, что пропагандировалась в статьях правонароднической 'Недели', и разделяют всю несостоятельность 'культурно-заплаточной' деятельности. Интерес читателей к формам деятельности положительных и идеальных героев Потапенко был связан с определенным историческим отрезком времени. Но сам пафос поиска героя времени был шире тех или иных форм 'передовитости', которые писатель находил в свою эпоху.
Если судить Потапенко по законам, им самим над собой признанным, то законы эти не раз формулировались демократической критикой: 'Из существующих в обществе элементов и пробудившихся стремлений [33] создать идеальный тип, как руководящее начало для людей ищущих образцов' (Н. Шелгунов)[34]. Ирония судьбы: Потапенко честно стремился следовать лучшим литературным традициям и образцам (Тургеневу, Гончарову) — угадать и воспеть героя времени, бросил упрек бездеятельному поколению. Но… история предпочла ему Чехова — писателя, избравшего принципиально иную литературную позицию.
Основная сопоставительная проблема здесь — тип героя, принципы изображения человека и мира в творчестве Потапенко и Чехова. Необходимость и неизбежность смены героев в эпоху крушения народнических теорий осознавались многими писателями 80-х годов. Отчетливо это сформулировал Короленко в своем письме Михайловскому: 'Мы теперь уже изверились в героях, которые (как мифический Атлас — небо) двигали на своих плечах 'артели' (в 60-х) и общину в 70-х годах. Тогда мы все искали 'героя', и господа Омулевские и Засодимские нам этих героев давали. К сожалению, герои оказались все 'аплике', ненастоящие, головные. Теперь поэтому мы прежде всего ищем не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя бы и непохвального, но зато непосредственного (в этом и есть сила, например, Чехова)'[35]. Поворот писателей нового поколения к 'среднему', обыкновенному человеку в значительной степени объяснялся подобными настроениями.
Герои Потапенко вдохновляются благородными идеями, но, как подчеркивают, они, не книжными, а теми, к которым их приводит сама жизнь. В этом они видят свое отличие от героев предшествующей эпохи. Герой Потапенко Рачеев называет себя 'средним' человеком, делающим то, что под силу каждому.
То же мог бы сказать о себе и герой Чехова, например, Хрущов из пьесы 'Леший', последний в ряду героев чеховских произведений 80-х годов. Этот образ словно вобрал в себя раздумья писателей- восьмидесятников, спутников Чехова, о герое времени, герое литературы. Хрущов из тех, кому чужды определения, еще недавно имевшие такую власть: 'Демократ, народник [36] да неужели об этом можно говорить серьезно и даже с дрожью в голосе?' (12, 157). Он видит в подобных словах ярлыки, затемняющие подлинную сложность человека. И поглощен он как будто незначительными, но конкретными делами.
На этом сходство с героями Потапенко и кончается, в остальном — существенная разница.
Потапенковский Рачеев, осознавая себя 'средним' человеком, усвоив, что подвиг, жертвы, великие дела — все это превосходит возможности 'среднего' человека, все вопросы решил тем самым для себя раз и навсегда. Самоуспокоенность, самодовольство в сильной степени присущи герою Потапенко и чужды герою Чехова.
Уже и в первых трех действиях пьесы Хрущов-Леший несравненно интереснее потапенковских героев, его отличают 'талант', 'страсть', 'широкий размах идеи': сажая леса, 'он размахнулся мозгом через всю Россию и через десять веков вперед' (П 3, 34). Первые три действия 'Лешего' строились по схеме русского классического романа (Тургенев, Гончаров): герой истинный противопоставляется героям мнимым, антигероям. Эту схему в дальнейшем будет эксплуатировать в своих произведениях Потапенко. И остановись Чехов на утверждении привлекательных качеств своего героя, можно было бы сказать, что он победил Потапенко его же оружием.
Но для Чехова важнее, чем создание типа, образа героя времени, было исследование природы человеческих взглядов и деяний — 'области мысли', 'ориентирования', 'поисков за настоящей правдой'.
В 4-м действии 'Лешего' Хрущов, потрясенный самоубийством Войницкого, делает некое важное для себя открытие. Он признается: '…если таких, как я, серьезно считают героями [37], то это значит, что на безлюдье и Фома дворянин, что нет истинных героев, нет талантов, нет людей, которые выводили бы нас из этого темного леса…' (12, 194). Суть перемены, которая происходит с Хрущовым, — в отречении от самоуспокоенности, от уверенности в абсолютности своей прежней 'правды', в признании сложным того, что прежде казалось ясным.
Это не просто наделение героев иными, по сравнению с героями Потапенко, качествами. Это утверждение другой концепции художественного мира. Произведения Чехова отличаются от произведений его современников не просто другими героями, с иными взглядами или с иными чертами характера. Они основаны на ином методе изучения мира и человека, при котором проверке на истинность и прочность подлежит любая претензия на героичность, 'передовитость', на знание правды.
Через два года после создания 'Лешего', уже побывав на Сахалине, Чехов заставит героя повести 'Дуэль' фон Корена проделать подобный же путь: от уверенности в собственной правоте и превосходстве к признанию неизвестных ему возможностей в другом человеке и вообще в жизни. Оба дуэлянта — и Лаевский, и фон Корен — скажут в конце повести: 'Никто не знает настоящей правды'. В 'Дяде Ване' Астров в отличие от Хрущова изначально не будет знать 'правды', не будет иметь надежных ориентиров, 'огонька', хотя и унаследует от Лешего все достоинства незаурядной личности.
Чехов, в противоположность таким своим современникам, как Потапенко, отказывается от героев, чьи безупречные 'ненадломленность', 'ненадтреснутость' не проходят через испытания жизни. Он отказывается принять те иллюзорные решения, в которых находят духовное успокоение потапенковские герои.
Герой Чехова непременно сомневается, стремится к неосуществимому, недостижимому. На этом пути он обязательно впадает в заблуждения, предается иллюзиям, не признает очевидности, мысли и речи его горячи и сумбурны, а поступки неадекватны вызвавшим их причинам, но стремление к 'настоящей правде'
