безразличию, и тенденциозному поучительству. Но изменения в творчестве писателя не были чертой только его собственной эволюции. В этом своеобразно отразился поворот, проделанный всей русской литературой в 80-е годы, — поворот к изображению 'среднего' человека и обыденной жизни.
'Средний' человек, его быт и психология оказались в центре внимания самых разных писателей, стали признаком целой литературной эпохи. 'Я — средний человек, я хлопочу о средних людях, о людях с средними страстями, с средними характерами, с средними способностями…' — это говорит о себе герой И. Потапенко ('Не герой'). 'Я хочу рассказать про один эпизод из моей жизни — из жизни заурядного человека…' — начинает рассказчик в романе К. Баранцевича ('Раба'). 'Я пишу не для исключительных людей… Я имею в виду среднего человека', — заявляет И. Ясинский в произведении, озаглавленном характерно: 'Этика обыденной жизни'. А разве первая особенность героев Чехова не в том, что они — средние, обыкновенные люди?
И. Ясинский, назвав своего героя Иваном Ивановичем ('Бунт Ивана Ивановича'), самим именем, вынесенным в заглавие, указывает на его массовидность, распространенность. Чехов этот прием использует не однажды: 'Марья Ивановна', 'Ванька', 'Иванов', 'Дядя Ваня'…
'Средний' человек литературы 80-х годов — особенный феномен, отличный от 'маленького человека' предшествующей литературы. Как ни разнилась трактовка этого типа Гоголем, писателями 'натуральной школы', Достоевским, 'маленький человек' — это всегда тот, к кому писатель хочет привлечь внимание своих читателей, обычно о нем не думающих; это объект, который должен быть
'Средний' человек в литературе второй половины 80-х годов, в том числе и в 'серьезных этюдах' Чехова, — объект уже отнюдь не экзотический. Обыденная жизнь, которой он живет, признается авторами единственной действительностью и единственным заслуживающим внимания объектом изображения.
Повседневность, обыденная жизнь в литературе 80-х годов — это не быт, среда в традиционном для прежней литературы смысле. В литературе предшествующих десятилетий (от Пушкина до Тургенева и Достоевского) быт, среда — это то, что противостоит идеалам героя, или опять-таки экзотический объект иронии, любования, обличения (от Гоголя до Островского). 80-е годы в литературе определили категории обыденности, повседневности, будничности как основную и единственную сферу бытия героев.
Врач, инженер, учитель, адвокат, студент, офицер, статистик, земец (а также и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, но показанные иначе, чем в предшествующие десятилетия) — герои литературы 80-х годов в новой, стремительно складывающейся действительности капитализирующейся России, становящейся на промышленные, городские рельсы. 'Средний' человек понимается в этих произведениях как представитель новой массы, как всякий человек. И такое понимание Чехов разделяет с писателями из своего литературного окружения.
'Направленческая', наиболее авторитетная критика 80-х годов отказывалась видеть в этом повороте к повседневной действительности что-либо иное, кроме измены заветам 'отцов', унижения литературы, свидетельства идейной неустойчивости или беспечности молодых писателей.
Между тем и большая русская литература в лице крупнейших, признанных писателей, Л. Толстого и Салтыкова-Щедрина, обратилась в это время к тем же самым объектам — повседневности и 'среднему' человеку.
Толстой, оставаясь писателем-проповедником, от религиозно-философских трактатов и народных рассказов приходит в 'Смерти Ивана Ильича' к сюжету из жизни самого обыкновенного 'среднего' человека.
Щедрин во второй половине 80-х годов делает своим героем 'среднего человека', 'простеца'. Опыты обращения его к 'мелочам жизни' и 'среднему человеку' особенно интересны, ибо великий сатирик и критик не только одновременно с молодыми беллетристами обратился к 'бытовым вещам' и 'партикулярным сюжетам', но предпринял и теоретическое осмысление путей русской литературы в 80-е годы. Некоторые страницы 'За рубежом', 'Писем к тетеньке' и 'Мелочей жизни' содержат глубокое объяснение поворота, проделанного русской литературой. По ним же видно и все различие в обращении к 'среднему человеку' Щедрина и Чехова.
В произведениях Щедрина, первым указавшего на 'громадный прилив простецов' в русской жизни, проблема 'среднего человека', 'улицы' неизменно рассматривалась в связи с общим ходом истории, с осуществлением или отдалением торжества ее конечных идеалов. Чаще всего великий демократ, вслушиваясь в 'неясное гудение улицы', находил мало утешительного в поведении современного ему среднего человека, для которого характерно 'отсутствие общей руководящей идеи'. 'Средний человек' для Щедрина — это 'стадный' человек, представитель толпы, массы, своей общественной пассивностью немало способствовавший окончательному воцарению реакции. И распадение современной жизни на мелочи — результат общественной безыдеальности — и должно рассматриваться как явление ненормальное, как досадное, хотя и неизбежное искажение поступательного хода истории.
У Чехова, как и у его героев, взгляд на 'мелочи жизни' иной. 'Вы вот улыбаетесь! По-вашему, все это мелочи, пустяки, но поймите же, что этих мелочей так много, что из них сложилась вся жизнь, как из песчинок гора!' — говорит герой рассказа 'Неприятность' доктор Овчинников (7, 154), один из характерных экземпляров чеховского 'среднего' человека.
'Средний' человек и у Чехова и у Щедрина принадлежит одной исторической эпохе. Но в каждом из двух художественных миров ему отведены разные роли. Основная черта 'среднего человека' Щедрина — 'инстинкт самосохранения', делающий его косной силой истории. 'Простец' в щедринских 'Мелочах жизни' — это субъект развития истории, понимаемого просветительски, фактор, замедляющий осуществление исторических идеалов. Героев чеховских 'Степи', 'Огней', 'Неприятности', 'Припадка', 'Скучной истории' объединяет иной признак: все они не понимают жизни, у каждого из них свое 'ложное представление' (7, 12); и все они пытаются найти ориентиры для понимания жизни, и у каждого 'нет сил ориентироваться' (П 2, 190); они — субъекты ориентирования в мире, познания его.
В произведениях второй половины 80-х годов Чехов целиком погрузился в исследование путей, возможностей, заблуждений таких героев. Самостоятельными объектами анализа в его произведениях становятся познавательная деятельность человека, его представления о мире и определяемое ими поведение: попытки героя 'ориентироваться в жизни', 'разобрать' что-то 'на этом свете' и отрицательный результат этих попыток, их неудача; чаще всего в итоге — человек разбит жизнью 'на манер тысячепудового камня' (об этом Чехов писал Д. В. Григоровичу, делясь с ним замыслом продолжения повести 'Степь', — П 2, 190).
Исторический оптимизм Щедрина явственно прозвучал в эти годы в сказке 'Ворон-челобитчик': 'Посмотри кругом — везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет… Оттого каждый и ссылается на
Поколению Чехова обрести исторический оптимизм было несравненно сложнее. 'Никто не знает настоящей правды' (7, 453, 455), — эта истина ясна и героям Чехова, и самому автору. 'Ничего не разберешь на этом свете' (7, 140), — к такому выводу приходит чеховский современник. Но для человека в чеховском мире обязательно стремление 'разобраться' в той 'каше, какую из себя представляет обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения' (10, 82). Герои рассказов, повестей Чехова — это люди 'в поисках за настоящей правдой'.
Обратившись к исследованию природы идей, взглядов и мнений, к проверке их истинности, к 'знанию в области мысли' (П 2, 281), Чехов оказался свободен от слабостей просветительского воззрения на ход истории. Бесстрашное и последовательное разрушение иллюзий при ясно ощущаемой в его произведениях вере в реальность 'настоящей правды', придает его творчеству второй половины 80-х годов важное общественное звучание, делает его адекватным самому духу эпохи 'мысли и разума'. Здесь же и истоки общечеловеческой универсальности, общепонятности, общезначимости творчества Чехова.
Такая концептуальность чеховского творчества, 'представление мира', отразившиеся в произведениях писателя, выделяют его в ряду современников, которые так же, как и он, разрабатывали 'новую жилу' в
