полтора людского.
Сумцов. Это потому, братец ты мой, что всех вас, современную молодежь, в детстве мало драли. Покойница Женя, мать твоя, души в тебе не чаяла, избаловала вконец. Ну, и получилась хныкающая шляпа, а не мужчина.
Лесницкий. Ты все о том же, дядя. Драть — это не значит научить любить жизнь. Да и кто знал, что жизнь станет таким ужасом. (Смотрит в окно.) Все небо красное. Будет большой ветер.
Мара. Завтра Оле двадцать лет. Как бежит время! Давно ли, кажется, мы с ней в коротких платьицах бегали, в саду мертвых воробьев хоронили с неподдельными слезами. Милое наше детство… (Помолчав.) Пирог надо сделать. Господа, с вишнями или с яблоками?
Сумцов. Все равно, только подешевле. Получка у всех нас еще не скоро, можем сесть на мель. (Перелистывая газету.) Ничего нового. Разве в «Руле». Мара, был сегодня «Руль»?
Мара. Степан Иванович взял, через час принесет.
Лесницкий. Когда я вижу человека, читающего газету, мне кажется, что это нарочно, что человек этот притворяется. Разве можно интересоваться этими дурацкими репарациями, если душа налита до отказа другим тупиком, другой болью?
Сумцов. Можно и должно. Во-первых, это отвлекает, а затем — нельзя же барахтаться на свете с завязанными глазами. (Кричит.) Оленька, принеси мне, детка, стакан воды, только холодной. (Читает.) Франк опять упал.
Лесницкий. Франк… Вы говорите франк: упал… Скажите, почему никто не замечает, как колоссально падает жизнь, ценность ее, смысл? А ведь это поважнее франка. Представьте себе биржу, на которой котируется жизнь… Хотя слишком много было бы предложений и мало спроса. Мы неблагодарный материал для спекуляции.
Сумцов. Смотря кто. Есть и теперь люди, стоящие не одну тысячу фунтов стерлингов. Люди с закалом, не нытики. За тебя, конечно, никто и медного гроша не даст.
Лесницкий. Вы думаете, только за меня? Мы все такие. Мара, вам хочется жить?
Мара. Прежней жизнью — да, а теперешней… но разве это жизнь?
Лесницкий. Вот видите, дядя. У меня много единомышленников. И разве это странно? Нисколько. У вас, дядя, и у людей вашего возраста было хоть прошлое, полная чаша радости, любви, была молодость. Какое это прекрасное слово: молодость! А у нас ничего не было, нет и не будет. Только до крика натянуты нервы. Мы все теперь сумасшедшие. Те, кого называют новым поколением.
Сумцов. Сами виноваты. Не надо было ждать чудес каких-то, особенно счастья. Жизнь есть прежде всего жизнь — сумма больших бед и маленьких радостей. При известной энергии эти радости можно умножить. А ведь вам сразу тысячу и одну ночь подавай. Все журавлей в небе ловите.
Мара. Ты несправедлив, папа. Какие там журавли!.. У нас… и синицы в руках нет, вырвали. Нет даже воспоминаний.
Лесницкий. Как это вы хорошо сказали, Мара: нет даже воспоминаний. Да и откуда их взять. Мы были еще подростками, когда густо потекла кровь, — война, революция. Не спишь иногда и думаешь, Бога пытаешь: почему у других было все, почему другим Ты дал много солнца, а нас пустил по миру?.. (Помолчав.) Таких, как я, много, тысячи, и все мы прокляты за что-то. Еще на школьной скамье меня больно ударило по голове жесткое время; потом озверение Гражданской войны, холод, контузия, эвакуации, скитания за границей. Теперь вот — копоть завода и тоже нищета. А будущее… боже мой, если бы хоть оно у меня было!
Сумцов. Уж не станешь ты утверждать, что и ждать тебе нечего? Порядочная ты калоша, Дима, баба, тряпка! Нет, нет, это глубоко верно: мало вас драли. Попал бы ты к моему отцу на воспитание, тот бы в два счета превратил тебя в человеческий вид. Годик-другой порол бы по субботам, как меня, так ты бы и в семьдесят лет был молодым, а не то что в двадцать четыре. И слушать тебя не хочется!
Лесницкий. Вы не волнуйтесь, дядя. Что ж, я не виноват во всем этом. Надо быть правдивым. Вы говорите — будущее. Но пусть даже завтра, сегодня даже падет советская власть, — жить так, как вы когда-то жили и как только и можно жить, мы никогда не будем. Должно пройти по крайней мере полвека, пока наладится жизнь, а тогда она потеряет всякий смысл. И потом… Я люблю Россию, страшно люблю, но мне нужна не только она. Нужна семья, родной дом, привычный труд. А у меня вся семья погибла, дом сожжен, трудиться мне не для кого. Если я и хочу, очень хочу вернуться в Россию, то исключительно потому, что у меня там осталось… Хотя это не важно. (После паузы.) Писем мне не было?
Мара. Нет. Может быть, с вечерней почтой.
Лесницкий (про себя). Это так мучительно, если не пишут…
Грен. А я скажу, что ты куришь! А я скажу!
Оля. Папа, Анатолий меня дразнит! (Спотыкается и роняет на пол стакан.)
Мара (вздрагивает и быстро вскакивает с табуретки, крича). Аа… Это невозможно, наконец! Ты не ребенок! Вечно, как угорелая… (Успокоившись, виновато.) Извини меня, Оля. Я просто испугалась. (Уходит.)
Сумцов. Что это с Марой творится? Такая раздражительность.
Лесницкий (негромко). Мы все теперь сумасшедшие.
Оля. Мара теперь от каждого шороха вздрагивает, но я ведь не нарочно. (Подбирает осколки стекла и уходит.)
Грен. Нервы. И то сказать: играя в душном кафе ежедневно до двух часов ночи, кто не станет нервным, а у Марьи Андреевны и так плохое здоровье. Господа, знаете последнюю новость: в Москве бунт.
Сумцов. По сведениям из Риги?
Грен. Почему непременно из Риги?
Сумцов. Оттуда вылетают все утки. Вероятно, рижский климат располагает к вранью господ собственных корреспондентов.
Грен. Нет, это из местных источников. Часть ЧОНа, под командой какого-то бывшего полковника… позвольте, как его фамилия?.. забыл… окружила Кремль; в самом городе погром. Говорят, правительство бежало на аэропланах.
Сумцов. Ерунденция.
Грен. За что купил, за то и продаю.
Сумцов. В этом, конечно, нет ничего невозможного, так оно в конце концов и будет, но придется еще потерпеть. Перевороты не делаются так — хапай-лапай. Кроме того, слишком уж неудачно сфабрикован ваш бывший полковник. Будьте уверены, милый мой, что к ЧОНу и близко не подпускают нашего брата, старых офицеров. Разве какой-нибудь отъявленный мерзавец.
Грен. Может быть, может быть. (Лесницкому.) Дмитрий Петрович, у нас с вами с понедельника сверхурочная на заводе.
Лесницкий. Да. Мне это все равно. Если не дано урочно жить, надо сверхурочно работать.
Грен. Почему так мрачно?
Лесницкий. Нет причин веселиться, знаете.
Грен. Положение у всех нас пиковое, это верно. Но выход все же есть.
Лесницкий. Какой?
Грен. Отсутствие выхода.
Лесницкий. Это оригинально. И, следовательно, надо смириться?
Грен. Никогда! Следовательно, надо искать его, пробивать головой, прогрызать зубами. Для этого прежде всего надо верить в свои силы.
Лесницкий. А если их нет?
Грен. Не может быть. Это вам только кажется.
Оля. По-моему, Анатолий не совсем прав. Иногда чувствуешь себя совершенно раздавленной. Хочешь
