нашедшей живой отклик в моей душе. Я ощутил в ней возобновление союза с исконной почвой, воспоминание о священном моменте первого заселения. В этом состоянии всякая работа, всякая ухватка превращается в источник радости — в них открывается нечто неповторимое, во все времена важное, что пронизывает повседневность; и после невзгод и боли жизнь вспыхивает новой, сулящей счастье глубиной.
Разбужен в четыре часа. В усиливающуюся жару мы промаршировали до Мазилле и там, на лысой вершине горы, устроили полуденный привал. Колодец небольшой фермы, возле которого я велел сполоснуть котелки, уходил в толщу мергеля метров на пятьдесят. В нарастающий зной мы к вечеру достигли района Туси и остались на примеченной наверху ферме. Бойцы держались, как и должно держаться солдатам на марше, то есть, буквально, на последнем дыхании. То тут, то там кто-нибудь из них выбывал из строя, но темп марша не снижался. Я тоже смертельно устал.
Прибыли мы в сильный ливень. Но стоило нам появиться, как небо прояснилось. Как обычно, в это время года я любовался лилиями Мадонны[174]; один прекрасный куст цвел в фермерском садике. Я разговорился о ней с хозяйкой, и та рассказала мне, что из цветов и листьев этого растения получается благодаря алкогольной вытяжке чудесное средство для остановки кровотечения.
Характерные черты этой женщины: маленькая, сухая, в высшей степени энергичная, с зоркими, как у хищной птицы, глазами и узким подбородком. Она показала себя не в пример смышленее своего мужа, который при виде такой уймы народа, растекшегося по всему домашнему хозяйству, сейчас же потерял голову. Так, когда лошади уже начали было обгладывать в садике листья капусты и кочаны салата, она позаботилась о том, чтобы выпроводить их оттуда, заявив мне, что сплошная-де сырость повредит животным. Затем она самолично сопроводила солдат, дабы показать им стойла и сено, не преминув прежде побеспокоиться и о том, чтобы я, в ком она подозревала колдуна-повелителя погоды, получил яйца и вино. Я размышлял потом об этом человеческом типе, а еще о том, что всех этих неимоверных затрат воли хватает только на то, чтобы обеспечить себе мало-мальски приемлемое местечко под солнцем.
Уже в два часа был снова разбужен. Поскольку я на протяжение всего марша был назначен командиром авангардного отряда, который должен загодя подготавливать места расквартирования, то через Оллан, Сенан, Жуаньи и Бюсси я на машине проехал вперед до района Диксмон, и в Ля Тюильри обеспечил постой для батальона.
Сам я устроился здесь на постоялом дворе «Clos des roses»[175]. Очевидно, он знавал и лучшие времена, но сейчас его владелец вел образ жизни, отчасти напоминавший вышедшего на пенсию полицейского чиновника, а отчасти — крестьянина. У него-то я с Рэмом и наслаждаюсь тем, что со времен существования походов и войн, зовется у солдат «хорошей квартирой». Правда, наука этим не ограничивается. Надо еще уметь открывать источники изобилия; а посему сразу по въезде я первым делом сошелся с детьми и подарил им кое-что для копилок. Вслед за тем появилась яичница-глазунья, кролик, зеленые бобы, картофель в уксусе и растительном масле, и сыр; детишки, снуя один за другим, как муравьи, тоже притащили к десерту всякую мелочь: дочурка Леонна, например, ром для кофе, принесенного до этого ее братиком. Так все снова и снова попадаешь в дома, которые благодаря появлению солдата преисполняются таким хлебосольным волнением, как будто за стол к ним собственной персоной уселся ненасытный Геракл.
В отведенной мне комнате я снова обнаружил пол, привлекший мое внимание еще в Монмирели: красные кирпичные плитки, пригнанные по примеру пчелиных сот и выкрашенные блестящей олифой. Вымощенный так пол прохладен, прост и ненавязчиво рационален.
Во второй половине дня прогулка по полям и холмам. На склонах обширные поляны сиреневой скабиозы с вкраплениями отдельных кустиков золотисто-желтого зверобоя образовывали узор, характерный для пика лета. К этому добавлялось витиеватое жужжание бронзовок и шмелей. Вид скабиоз по-прежнему таит для меня что-то электрически возбуждающее: я, как ребенок, верил, что собирающий их накликает грозу.
На обочине проселков и в городке сложены огромные груды кремня, кажется, молнией высеченного из мергеля; его используют здесь для строительства домов. Кремни вспыхивают в лучах солнца дымчато- коричневыми, красочно-розовыми и карнеолово[176]-красными тонами, подобно насыпям драгоценных камней в стране сокровищ.
Во сне у меня завязалась дискуссия с полковником фон Тайсеном. Он сидел за письменным столом и, когда мы оба высказались, протянул мне объемистую папку с документами. Я взял ее с собой на дом для изучения и нашел заполненной протоколами заседаний и допросов, а также заключениями экспертизы. Речь в них шла об одном деле чести, возникшем из-за того, что во время командно-штабного учения, разбиравшего битву при Саламине, разгорелись препирательства. Основная масса офицеров приняла сторону персов, тогда как новый командующий встал на сторону греков. В протоколах некоторых допросов я с удивлением прочитал ряд важных высказываний, в которых греки объявлялись последователями непроработанных принципов и ниспровергателями старых устоев и династий, а также нашел прекрасные описания жизни в гарнизонах Вавилона, Сард и Экбатаны.
Все это явилось как бы некой арабеской моих духовных взаимоотношений с фон Тайсеном. Вообще странно, как знакомые предстают мне во сне — ведь среди них есть и те, с кем я когда-то поступил несправедливо и о ком вспоминаю всегда с известной долей смущения. Но стоило им мне присниться, как чувство это с пробуждением проходило — будто они прощали меня.
Снова вперед, минуя Диксмон, через Вильнев на Пэси-Косдон. В автомобиле я обратил внимание, как внутренняя поверхность фар отражает дорогу. В их параболически отшлифованной металлической форме объекты, например, дома и деревья, — воспроизводятся с большой четкостью, чтобы затем уменьшаться по мере вращения по кривой. Таким образом, они беспрерывно подводятся к нулевой точке и исчезают в ничто. Все в целом походит на приспособление для объяснения индусских философем. Об этой теории я хочу проконсультироваться с братом Физикусом.
Во второй половине дня купание в узком, окруженном высоким камышом ручье, в котором текла быстрая и холодная, как лед, вода молочного, серо-зеленого окраса. Потом на солнцепеке я предавался размышлениям о поэтапности в творчестве автора. Опус можно сравнить с домом, к которому ведет вход с общедоступной улицы. Ранние произведения опираются на признанные образцы, и лишь с течением лет формируется собственный стиль. Автор вводит читателя по анфиладе, постепенно преобразующейся, в свой мир.
Вечером разговор с хозяином дома, пожилым рабочим. Во время Мировой войны он лежал в окопах напротив меня под Реньевиллем; мы тогда наступали. «Мы понесли большой урон». Во время этой беседы мне снова бросилось в глаза различие между hommes и Menschen[177]. Удивительно чувство общности, товарищества, какое эта Большая война оставила после себя во всех ее солдатах, безразлично какого племени. Вот что отличает грандиозные события.
Через Труа в Вилльшетиф. В Труа сильные разрушения. Западные предместья выгорели дотла, остались лишь остовы каменных стен, узорами пчелиных сот расписавшие землю.
Во второй половине дня прогулка в Белли; посреди лесной лощины я наткнулся на скромную могилу, крест которой, в качестве завершающей детали, украшала консервная банка. Кажется, страсть венчать чем-нибудь могилы лежит глубоко в человеческом инстинкте; эта мысль впервые посетила меня, когда я увидел каменные тюрбаны на мусульманских кладбищах.
В разбитом броневике я нашел письма: любовные письма к солдатам и секретную документацию,
