— Зато вы слишком много всего остального!»
Экономка, мадам Луиза, все еще не оправилась от сильного потрясения, она без конца говорила, не могла видеть никакого оружия, переносить звук самолета, даже звонка пугалась. Я подшутил над ней, сказав, что она, как относящаяся к духовенству, не должна была бы все же так бояться.
— Оно-то конечно, но поскольку я здесь очень необходима, то пусть Господь обойдется пока без меня.
Так, под аккомпанемент разнообразных острот воистину приятно и прошел вечер.
Утром прогулка, сначала к расположенному поблизости литейному цеху, где я наблюдал за проворным вращением гигантского водяного колеса из железа. После этого — в Донблэн. Там я присел передохнуть в церквушке. На тронутых временем стенах из-под отслоившейся известки проглядывали древние фрески. Кровля основательно прохудилась; на хорах с места на место перелетали голуби и воробьи. Проселок вытянулся вдоль полей, опустошенных колорадским жуком. Я видел несметные массы личинок, но совсем немного имаго. При прикосновении к ним из сочленений наружу выступает желтый сок — этот жук, как большинство кризомелид, кажется, не употребляется птицами в пищу. Впрочем, цвет этого сока совпадает с изысканной цветовой гаммой — от светло-желтого до темно-коричневого, — которая характерна для этих насекомых. Natura наносит краски то бледными, то густыми мазками.
В полдень у священника угощался приготовленной мадам Луизой jardiniere: горох, картофель, бобы и баранина. Затем прощание, при котором священник молвил, что едва, дескать, успеваешь сойтись с человеком и оценить его, как уже снова приходится расставаться. Это меня порадовало; живя по квартирам, я в каком-то смысле выхожу на ловлю людей.
Через Моранкур, Жуанвилль в Пансэ, одно из самых маленьких и убогих захолустий, с разрушениями, сохранившимися еще со времен Мировой войны, и опустелыми домами, поскольку жители просто побросали свои владения на произвол судьбы, за что их упрекать невозможно. Хотя я планировал организовать размещение еще в Эффинкуре, под руку, однако, подвернулось лучшее место для бивака. Потом я вернулся обратно в Тоннан и в придорожном доме занял квартиру, которую в ответ на первую же мою просьбу мне предложила приветливая женщина. Расстройство желудка; для меня был заварен чай, а в ответ на вопрос о грелке, принесен завернутый во фланель горячий утюг.
Несмотря на то, что я жил у дороги — а это было несколько небезопасно — я все же и в этом случае не отказался от своей старой привычки: не запирать дверь спальни, это черта всех искателей приключений. Не следует оставлять фортуну топтаться за порогом. Правда, действительность посылает обычно пьяниц да взломщиков.
С утра я предпринял попытку еще немного улучшить места расквартирования, а затем совершил прогулку по бесплодным полям От-Марна. Нищета, брошенные дворы, грязь.
Муж хозяйки, у которой я жил, пропал без вести. Она оставалась в местечке до тех пор, пока рядом с домом не начали падать бомбы, и тогда с двумя детьми своей экономки спряталась в водопроводной трубе, которая тянулась под улицей и которую я попросил показать мне. После этого она, как и все местные жители, сломя голову пустилась бежать оттуда и только после долгих скитаний вернулась обратно. В разговоре она отвечала фразами, полными меланхолии. Так, например, на вопрос о детях:
— Нет. Да и зачем? Чтобы они смотрели на то, что творится?
На сожаление, что-де наше присутствие в доме добавляет ей хлопот:
— Работа — это единственное, что отвлекает от мыслей.
Как и все французы, с которыми мне довелось до сих пор разговаривать, она, как я увидел, тоже была недовольна правительством и его политикой. В самом деле, слепота последнего, проявившаяся, например, в резком сокращении рабочей недели накануне судьбоносных событий, была просто поразительна. Тому, кто хочет жить так роскошно, следовало бы держаться подальше от оружия. Также я находил странной боязнь нас, боязнь распространившуюся задолго до того, как мы снова начали вооружаться, уже сразу после Мировой войны. И это несмотря на значительное превосходство в материальной силе. Благодаря таким признакам исход событий дает себя почувствовать задолго до их начала. Наряду с этим боязнь, естественно, соответствует и области низкого давления в показаниях барометра; она притягивает непогоду.
Во второй половине дня через Уденкур, Монтиньи и Вэкулёр в Нёвилль-ле-Вэкулёр, где места расквартирования показались мне чуть лучше. Приют я нашел в доме одного вышедшего на пенсию служащего Северной железной дороги, который, как и многие, ему подобные, по завершении срока службы вернулся в родные края. К сожалению, мухи из всех окрестных коровников слетаются на свидание в мою комнату.
В постели, как обычно очень удобной, я читал во французском переводе «Голубой карбункул» Конан Дойла. Такого рода вещи увлекают читателя описаниями подробностей охоты на человека и изощренных способов выслеживания.
Из-за затора на дороге под Нанси продолжение марша дивизии задерживается на день. Поэтому я еще раз вернулся в Пансэ, а к обеду был в Невилле.
Во второй половине дня я, поскольку мы находились совсем рядом, совершил вылазку в Домреми. Городок опоясывали свежие могилы, например, могила лейтенанта Якоба Райнерса, павшего там в возрасте двадцати трех лет 26 июня у самой дороги на Гро.
Я видел дом со скромной обстановкой и ту самую комнату, где родилась дева[180]. Все, на мой взгляд, содержалось хорошо и скромно, совершенно безо всякой примеси музейности, какую я обнаружил затем в небольшой церкви. Здесь на одной иконе я прочитал прекрасное изречение: «Vitam pro fide dedit»[181] — мне кажется, что только по-латыни вещи могут быть выражены в столь чеканной лапидарности.
Решив выпить чашку кофе, я заглянул в небольшую гостиницу, причем хозяйка тотчас же поприветствовала меня обычным:
— Ah, mon pauvre monsieur, tout est pille.[182]
Итак, мы поехали дальше, в Нёфшато. Старый, тесно застроенный город нес на себе следы бомбардировок; вдоль домов тоже тянулись линии воронок от танковых снарядов. Жизнь на улицах казалась парализованной, словно с перерезанными сухожилиями; она еще не пришла в себя. После таких катастроф работа возобновляется, прежде всего, на полях, затем подключаются торговля и ремесло. Но прежде всего человек опять начинает играть, как я увидел на примере детей. Один офицер, принимавший участие во вступлении в Париж, рассказал мне, что первым человеком, на которого они наткнулись на обезлюдевших улицах, оказался пожилой рыболов, мирно сидевший на берегу Сены.
Затем мы посетили еще высокий феодальный замок Бурлемон, стоявший посреди великолепного парка, с лужаек которого, подобно скалам и островам в зеленом море, поднимались мощные, до самой земли окутанные листвою группы деревьев. С балюстрады я обозрел местность с холмами и темными лесами; она показалась мне замкнутой, прохладно-таинственной — одним словом, почвой, на которой девственность может достичь своей наивысшей, неодолимой ступени.
Вернувшись обратно, я еще перемолвился с хозяевами. Жена удивляет сочетанием заботливых, добродушных черт в кругу близких и, одновременно, крайней жесткости и слепоты в отношение всего непривычного, что обнаруживается в простодушно-прямых высказываниях. Так, она поведала мне, что до нашего вступления в их местности располагались войска из черных и биваком стояли прямо в сырых лесах. На мой вопрос: «Вероятно, в палатках?» — она ответила отрицательно:
— C'est des sauvages. Ils vivent comme ca[183].
По поводу приготовления горемычного кролика, которому предстояло составить мою обеденную трапезу:
