иронизировать. От Уайклиффа же не ускользнуло, что Иннес предпочел заговорить о своей личной жизни, а не о картинах или Хильде Клемо.
— Как я вам уже говорил, Полли стала калекой в результате автомобильной катастрофы. Я не упомянул лишь о том, что за рулем тогда сидел я и авария произошла по моей вине.
— Это случилось до или после вашей женитьбы?
— До. Можно даже сказать, что наша женитьба стала прямым следствием того несчастного случая.
— То есть вам поставили такое условие?
— В какой-то степени естественно, что Полли заявила о своих правах на меня.
— Понимаю.
— В нашем случае все сложилось весьма удачно. То, что называют нормальной половой жизнью, между нами практически невозможно, а с моей точки зрения, и нежелательно… Но как бы то ни было, я — это именно то, что нужно Полли. Нежный и заботливый спутник жизни.
— Вы пытаетесь мне доказать, что никогда не испытывали к Хильде Клемо сексуального влечения?
— Не только к Хильде, а к женщинам вообще.
— Но все же вы спите в одной постели именно по настоянию жены?
— Да, Полли считает, что так лучше.
Окно маленькой комнаты выходило во двор, позади которого виднелись сосны, едва различимые теперь на затянутом темными облаками небе.
— Ваша жена покидает дом одна?
Иннеса вопрос, казалось, удивил, но ответил он без колебаний:
— Одна? Нет. Воскресенья она проводит со своей матушкой в Труро, но привожу ее туда утром я, а вечером забираю домой. Если не считать этого, вне дома мы всегда вместе.
— Хильда приходила сюда по воскресеньям?
— Она приходила в разные дни. Как я уже сказал вам, мистер Уайклифф…
— Потрудитесь прямо ответить на вопрос.
— Ну, хорошо, она действительно иной раз приходила сюда днем по воскресеньям, но моя жена знала об этом и ничего не имела против.
— Где вы были ночью со вторника на среду, мистер Иннес?
— Со вторника на среду?
— Да. В ту ночь когда труп Хильды сбросили в карьер.
— Я был дома… Как обычно.
— А ваш партнер утверждает, что ждал вас.
Иннес занялся изучением собственных ногтей.
— Да, мы с ним договорились о встрече, но я не смог вырваться из дома. Полли что-то хандрила, и я не имел права оставить ее одну.
— И ночью вы из дома не выходили?
— Нет, не выходил!
Когда оба замолчали, Уайклифф почти физически ощутил, как сгустившаяся тишина, подобно некой жидкости, заполняет вакуум. Он задумался, доводилось ли ему где-то еще так остро чувствовать тишину, как в этом странном месте между вересковыми пустошами и морем.
Иннес сидел неподвижно, его лицо казалось особенно бледным в серо-стальном свете, падавшем из окна.
— Когда в субботу вы приехали в Экзетер, где вы остановились?
Иннес словно очнулся.
— В окрестностях города, у приятеля — сотрудника университета.
— В котором часу вы прибыли туда?
— В половине восьмого или, быть может, без четверти восемь.
— А отсюда выехали?…
— Я вам уже говорил — в половине шестого.
— Мы можем легко проверить время вашего приезда в Экзетер.
— А зачем мне вас обманывать?
— Когда Хильда навещала вас, она всегда входила без стука?
Удивленный взгляд.
— Да, и мы ничего не имели против.
— Вы разговаривали с ней, когда выгуливали собаку, что было, по вашим собственным словам, около пяти часов?
— Да.
— У нас есть свидетель, который знал Хильду, и он утверждает, что видел, как в субботу около пяти часов вечера она входила в ваше бунгало. Дверь не была закрыта, и вошла она без стука.
Затяжная пауза.
— Вероятно, она решила навестить Полли, хотя я сам еще не успел вернуться домой.
— Свидетель говорит, что собака выбежала ей навстречу, а вашего «ситроена» перед домом не было.
— Значит, он ошибается.
— Когда вы уезжали, где вы оставили жену?
— Она работала у себя в мастерской.
Глава двенадцатая
Полли Иннес вслушивалась со всей силой сосредоточенности, на которую она только была способна, но слышен ей был только шум дождя за окном. Они, должно быть, в гостиной. Нет! Для беседы один на один он увел полицейского в свой кабинет.
Она не могла работать, даже думать — и то не могла. Поначалу казалось, что она сумеет свыкнуться с тем, что произошло. Порой забывалась часами, полностью поглощенная живописью. Но сейчас одного взгляда на холст было достаточно, чтобы понять: бесполезно и браться за кисти.
Она не в состоянии была отвести глаз от пола. Это стало для нее каким-то наваждением. Ее мастерская была устроена, как оранжерея. Окно почти во всю стену, деревянные скамьи для растений. Пол выложен синей плиткой, поверх — ковры. Зимой комната отапливалась двумя масляными радиаторами.
Полли все еще тяжело дышала от перенапряжения. Она стелила и снова перестилала ковры. Ей приходилось склоняться со своего инвалидного кресла-каталки, хвататься за край ковра и с огромным трудом перетаскивать его на то место, где были пятна, или, вернее, где пятна были раньше, или, еще вернее, где, как она думала, раньше были пятна. Она меняла положение кресла, склоняла голову так и этак, чтобы посмотреть под разными углами, уловить любой световой нюанс. Пятен не было.
На мольберте установлен чистый холст, рядом на столике — краски, кисти, палитра… Она составила композицию из маргариток, трав и побегов куманики. Натюрморт должен был называться «Осень». Теперь вся эта красота увядала в вазе.
«Если бы только я была в состоянии писать!»
Но она лишь откинулась в изнеможении на спинку кресла и смотрела через окно в серую пустоту неба, чувствуя себя беспомощной, со всех сторон уязвимой…
И снова повторилось то, что преследовало ее теперь и днем и ночью. Сначала это были вспышки отрывочных воспоминаний, которые постепенно становились связными, пока не превратились в цельную и очень живую картину.
