кабинке раввина. — Ведь такому грузчику не то, что апельсинную корку — атомную бомбу надо под ноги, чтоб его, вместе с его пианино, разнесло в последние клочья.
— Какой грузчик?. Какое пианино?. — растерянно уговаривал его раввин. — Помочите себе голову, молодой человек! Что с вами?
Отец Афанасий опомнился:
— Я вас спрашиваю, — зашипел он прямо в упор, глядя ненавидящими глазами. — Как ваш Бог это позволил?
— Почему это мой Бог? — глухо отозвался раввин, опустив голову и опираясь руками о койку, на которой сидел. — Он такой же мой, как и ваш: ведь вы же отец, поп, православный батюшка.
— Какой я поп, — взвился отец Афанасий, — меня послали на работу для разложения церкви изнутри — понятно? Я — «наседка»!
— Удивительно смешной случай, — заговорил раввин, подняв голову и прямо в глаза отцу Афанасию сияя детской, кроткой, невинной голубизной — удивительно смешной случай: вот вы что-то такое говорите, а меня как будто здесь и нет. Такой был сегодня ветер и так надул мне в уши, что я вдруг решительно ничего не слышу…
«Во едину из суббот»
1
«Они же сказали ему: что нам
до того. Смотри сам»
Человек сидел у стола, положив подбородок на сжатые кулаки, и тупо смотрел перед собой…
Солнечное пятно сползло с потолка и наискосок пересекало стену, направляясь к ржавому, с обрывками красной веревки, гвоздю… Вот оно подошло вплотную и стало похоже на рыбу, готовую проглотить крючок… И вдруг вытянулось, перекосилось и, постепенно бледнея, пропало…
…Ветер гонит облака. Накренясь под парусом, от берега отходят лодки. Рыбаки забрасывают сети — все движется. Время идет, как обычно, как раньше — как всегда… Только для него — оно остановилось. Настоящее не отрывается от прошлого и не может перейти в будущее… Не может, потому что будущего нет. Тупик… Стена…
Как-то в детстве Иуда стал взбираться по лестнице, забытой каменщиками. Ступеньки круто набирали высоту, и ребенок трусил, но лез, пока не уперся в загородивший небо карниз. Дальше пути не было, а назад и посмотреть не хватало смелости… Так он сидел под крышей, вцепившись в перекладину, дрожа и плача, пока отец не заметил и не снял его оттуда… Но никакой земной отец не позволит себе поступать со своими детьми так, как обращается с нами Отец наш Небесный…
«,Можно войти?» — спросил за дверью сладкий голос и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошел развязный, притворяющийся светским, господин. Его отличный костюм был расчитанно благороден, хотя в частностях и угадывался вкус к дурной пестроте. Как будто благожелательный и приветливый взгляд незнакомца очень скоро оказывался напряженным и неприятным, ибо только длительная дрессировка приучала его глаза не бегать и все-таки видеть и то, что лежит за пределами обычного поля зрения.
«,Можно сесть?» — сказал неизвестный, опускаясь на стул и моментально отмечая в памяти все — и неубранную постель, и скомканный, кое-как брошенный на спинку кресла плащ, и еду на столе, до которой, по-видимому, не дотронулись, и даже гвоздь с обрывком веревки… Да, вот именно: гвоздь с веревкой… Неужели… Нет, обрывок был явно давний и не солидный…
— В чем дело? — спросил Иуда, даже не стараясь быть вежливым.
Незнакомец взглянул на него с насмешкой, но на ходу переделал иронию во вступительную улыбку.
— Господин Иуда не может не знать, что, оказав отечеству огромную услугу, он все-таки не довел дело до конца. В настоящее время, когда страна стонет под игом беспощадных оккупантов, наша религия — это единственное, что поддерживает наше единство и укрепляет в нас веру в светлое будущее… Господин Иуда помог властям расправиться с Тем, Кто собирался взорвать этот последний бастион народного духа изнутри. Однако, если вредный побег уничтожен, то корни его остались. Ученики Казненного распространяют слухи, что Мятежник обещал в третий день воскреснуть. Очевидно, они собираются украсть Его тело и потом объявить о чуде. Господин Иуда, конечно, сохранил связи с кругами, близкими к Казненному, и он может помочь властям предупредить готовый возродиться мятеж…
Собиравшийся — в начале этой изысканной речи — обрушить на голову оратора весь круглый из дикой маслины стол, со всеми стоявшими на нем блюдами, — Иуда к концу потух и заскучал. Встав с места и тем заставляя подняться и незнакомца, он с явной издевкой поблагодарил предержащие власти за память и внимание, порадовался, что был ими правильно понят и оценен, выразил надежду, что обезглавленная вредная секта никогда не возродится, и, наконец, пожалел, что больше ничем послужить не может, ибо очень устал, намерен совершенно отойти от политики, уехать в провинцию и — быть может — писать свои мемуары. Последние слова он произнес, открывая дверь.
Незнакомец с достоинством вышел…
…Охватив голову руками, Иуда — как в первый день — большими шагами метался по комнате…
…Украсть тело!. Но кто же может его украсть? Все эти самозабвенно глядевшие в рот чудесному проповеднику бородатые дети, кроткие и робкие, разбежавшиеся при первой же угрозе, как мыши, кто куда — неспособны ничего украсть… Даже труп своего любимого Учителя… Единственный, кто мог бы — это он, Иуда. Но этого он никогда не сделает, потому что не для фальшивых чудес пошел на невероятное… Иуда ждал наступления Нового Царства, он верил, что пришел настоящий Победитель… На что ему жалкая мумия
