не прикасается к своему вину.
— Забавные люди! Как будто в этом дело! Вот в Египте верили, что убитый Сэтом Озирис воскрес, однако жизнь там никак не переменилась… Так же, как и у нас — или у вас — там лгали, притворялись, лицемерили; слабые подличали, а сильные злоупотреляли мощью; грабили, когда можно было обойти закон; убивали врагов и неверных любовниц; одни ели на золоте, а другие на глиняном черепке; одни проходили жизнь, как нескончаемый праздник, а другие — как будто прикованными к мельничному жернову… И все — без исключения — болели и умирали, как водится на этой земле… Если завтра здесь начнут исповедывать Воскресшего — в африканских лесах или за снеговыми туманами Севера тысячи и тысячи людей ничего об этом не узнают… Нужно, чтобы произошло настоящее Воскресение, т. е. — мировой катаклизм, сразу открывающийся всей земле, после которого никакая жизнь не могла бы идти по-старому…
У Первосвященника дрогнули брови. Он не любил этой праздной болтовни о новой жизни. Бог в душе каждого человека оставил дверцу в Рай — надо только уметь ее найти и пожелать в нее войти… Но говорить об этом бесполезно. Чтобы переменить тему, он выразил удивление, что у представителей Великой Империи, находящейся в полном расцвете, встречает такой пессимизм.
Прокуратор вяло улыбнулся:
— Не стоит удивляться моей откровенности… Я не боюсь доноса, потому что всем известно, что после меня могут, чего доброго, прислать… оптимиста, который постарается всерьез проводить свою миссию… Конечно, империя находится в небывалом расцвете и могуществе, но мало ли империй находилось в расцвете и могуществе? Еще как следует не залечились раны гражданских войн и восстаний голодных, сотрясавших наше государство, а что из них вышло? Небывалые расцвет и могущество? Но разве хоть один человек стал от этого по-настоящему счастлтвей? Разве кто-нибудь может сказать, что стоящие у власти сегодня хоть чем-нибудь выше своих предшественников, которых они свергли? Конечно, необычайно выросла промышленность, увеличилась торговля и все, в общем, стали богаче. Мой прадед купался в деревянном корыте, а его слуга — прямо в ледяном ручье, намыливаясь глиной, которую брал горстями тут же, на дне. Теперь в столице триста общественных бань с мраморными ваннами и серебряными кранами для горячей и холодной воды. Однако остались еще — в меньшинстве — люди, у которых обычно не хватает трех монет для платы за вход, и они по-прежнему моются в реке и намыливаются глиной. Расстояние между ними и другими теперь куда больше, чем между моим дедом и его слугой. Оттого, что они в меньшинстве, их нужда стала еще горше, еще оскорбительней… Трудно придумать что-нибудь более лукавое и неправедное, чем благополучие большинства. Оно успокаивает общественную совесть, парализует общественную мораль и делает совершенно невозможным какое-либо движение вперед, к настоящей — всеобщей правде. Не надо думать, что я проповедую бунт или новую гражданскую войну… Честно говоря, я сам не знаю, чего хочу, но я не хочу того, что уже тысячи и тысячи лет заполняет человеческую жизнь, безвыходную человеческую жизнь на этой планете!
Первосвященник неодобрительно слушал. Богатый, знатный, независимый патриций может позволить себе роскошь безответственного отрицания: его жизнь, даже обессмыслившись, не лишена приятства. Но те, что пашут, сеют, жнут, строят, платят налоги и отбывают воинскую повинновть за всех — должны видеть правду и в этом царстве, чтоб тяжелый труд их не стал дикой бессмыслицей вечной каторга… Религия и есть тот чудесный союз, который примиряет землю, такую, как она есть — и была — с небом. Однако бывает, что и религия умирает, как, например, вера этой Великой Империи…
— Мечтать — это такое же свойство человеческой души, как дышать — свойство нашего тела, — продолжал между тем Прокуратор, не глядя на собеседника и даже — как будго — не интересуясь его реакцией, — Когда я услышал об учении этого друга ничтожных и слабых, я готов был мечтать, вернее, мне захотелось допустить возможность мечты о Новом Царстве, о жизни, обрывающей всю историческую традицию, переворачивающей вверх дном все наши понятия… Жизни, в которой все несчастья и горести посылались бы только Роком, а не людьми, и мы должны были бы учиться претерпевать только тягости нашей космической судьбы, а не грубость властных, жадность богатых, глупость и мелочность всей нашей слишком человеческой повседневности… Есть два рода революционеров; одни думают освободить людей, насильственно меняя надсмотрщиков над ними, другие ищут освобождения в отрыве от обычного, закостеневшего, как мозоль на мозгу, мышления, в преодолении мертвой инерции безблагодатной уже по существу веры. Первые сами обрушивают скалы на всех, кто их не слушает, вторых обычно побивают камнями их слушатели… В мире уже неоднократно бывали и те и другие, и никто не может сказать, чтоб от их усилий многое, по существу, переменилось. Мне хотелось верить, что на этот раз пришел настоящий Избавитель, Который действительно возьмет на себя грехи Мира, и все мы, став святыми, не будем вырывать булыжники из мостовой, чтобы швырять ими в своего Пророка, и нашим водителям не прийдется подгонять нас камнями к воротам Лучшего Будущего… Однако, когда я Его увидел на суде, — у меня не осталось никаких иллюзий… Бесспорно, это был праведник, но передо мной Он стоял дик и застенчив и почти не отвечал на вопросы. Я дал ему много поводов опрокинуть обвинения, но Он не захотел их заметить… Он искал смерти… Быть может, как единственного выхода. Говорят, будто Он сам повелел своему ученику себя выдать…
— Не стоит доверять всем уличным сплетням, — презрительно запротестовал Первосвященник, — это может увести очень далеко. Во всяком случае — очень далеко от истины!
Прокуратор внимательно посмотрел на его лицо, помолчал и перешел к деловой части свидания.
— Я, конечно, пошлю солдат, — говорил он затем, провожая гостя к выходу. — Но, по совести говоря, от начала мира ни одна стража не могла помешать работе фантазии…
Первосвященник улыбнулся одними глазами: Человек, который ждал Чудесного Избавителя, оказывается сам не верил в чудо…
4
«Ночь длинна для того, кто бодрствует».
Иуде не хотелось возвращаться домой. Он побродил по затихающему, но все еще веселому базару, долго сидел на площади у фонтана, а когда стало темнеть и оказавшиеся без клиентов красотки, поминутно подсаживаясь, предельно надоели, — пошел без цели по данной, почти пустынной улице, ведущей к предместью.
На перекрестке его обогнал отряд солдат. Это были люди из части, недавно снятой с дальних, незамиренных еще, границ империи. В том, как они держали оружие, как шли, как осматривались в незнакомом месте — чувствовались прочные боевые привычки. Вел их коренастый, черный от загара сотник с большой серебряной серьгой в мочке плотно прижатого к круглой, седеющей голове уха. Иуда сразу догадался, куда идет отряд. Часть горы, свалившейся ему на плечи в последние дни, его оставила… Когда шаги солдат затихли вдали, он, не спеша, тронулся за ними вслед и вдруг остановился и, дрожа всем телом, почти врос в стену: по противоположной стороне узкой улицы в свете молодой луны бежала крыса. Даже длинный тонкий вытянутый и все время вздрагивающий хвост ее был виден во всей нестерпимо голой омерзительности…
Иуда мог взять в руки и ужа, и ящера, и жабу, но вид крысы вызывал в нем физические спазмы отвращения и ужаса. Раз, когда ему приснилось, что он попал в крысью нору, он закричал так, что, проснувшись, сам себя услышал и собственного голоса испугался. Крыса быстро пробежала у стены, понюхала что-то и собиралась повернуть обратно — и вдруг молниеносно исчезла в сточной дыре…
На плечо его опустилась тихая рука. Иуда вздрогнул и остановился. Закрывая головой низкую луну, перед ним стоял удивительно знакомый силуэт… Отблески пепельного света лежали на волосах и одежде. Тень пересекала улицу и, ломаясь, подымалась на противоположную стену…
«Учитель!» — не сказал, а всем существом выдохнул, ужасаясь и ликуя, Иуда. — «Учитель!. Воскрес!»
И вдруг Иуда понял, что никогда, ни на один момент не сомневался, что именно так и будет…
