— Воскрес! — повторил он, всхлипывая, как ребенок, вдруг нашедший потерянную мать.
— Да, воскрес… — ответил чудесный голос и прибавил с ласковой усмешкой: — и без свидетелей… Ты всегда был материалистом, Иуда. Перед тобой тек источник воды живой, а ты все придумывал, в какой бы заключить его сосуд.
— Со своей ладони мог напиться я один, Учитель… А мне хотелось утолить жажду всем!
— Обо всех думает Отец Наш Небесный — твоей ли мыслью ты хочешь помочь Ему? Горчичное зерно не может вместить гору, но произрастает на ней. Но ты так увлечен был желанием подтолкнуть время и помочь Мне прославиться, что не мог об этом подумать. Пойдем, Иуда!
— Куда, Учитель?
— Туда, где ты обязан быть, хотя лучше было бы тебе не родиться!
5
«Дерево устало гнуться, но ветер не перестает дуть».
Когда похожие на древнюю крепость строения загородной таверны остались позади и они за пустырем, на котором находятся обжигательные печи горшечников, повернули вправо, — Иуде стало окончательно ясно, куда ведет Учитель.
— Зачем мы туда идем? — не удержался он. — Посмотреть на стражу у пустой могилы?
— Если бы ты чаще спрашивал, что и как, а не зачем и почему — это было бы гораздо полезнее для твоей души и тела! — ответил Учитель тоном, которого Иуда никогда раньше не слышал. Благостный наставник, собиравший всех под всепрощающую любовь, как наседка цыплят под растопыренные крылья, вдруг стал жестким и беспощадным — Страшным Судьей последнего часа. Ликующая радость ушла из Иуды, как вода из разбившегося сосуда, и безмерная тяжесть последних дней снова навалилась на него…
Массивные ворота кладбища, вопреки обыкновению, оказались настеж открытыми. В дальнем конце главной аллеи блестел огонек — это солдаты, поставив на камень сторожевой фонарь, играли в чет и нечет. Когда гравий захрустел под ногами идущих, они подняли головы и некоторые вскочили…
Одежды шедшего впереди Учителя засияли, как снег, а лицо его заблистало, как молния. Радужное, вихревое пламя взвилось из-под его ног, и, хоть ни один лист на деревьях не дрогнул и ни одна птица на ветвях не проснулась, — Иуда слышал, как ревела исполинская буря и низвергалась космическая гроза. Крича и закрываясь руками, воины бросились кто куда, спотыкались о могильные плиты, подымались и снова падали. Подбежав к высокому забору, по-кошачьи цепляясь ногтями и подошвами за камни, они вмиг взлетали на гребень и сваливались в тьму.
Только сотник остался на месте и старался привести в действие оружие, но дерево и металл задымились тусклым неприятным светом и распались прахом в его руках… На голове сотника дыбом встали белые волосы, глаза вспыхнули, как у волка, и вдруг потухли, и — с открытым ртом, не издав ни звука, он грохнулся во весь рост между могил…
Учитель стал у входа в склеп, и огромный камень, отвалившись, упал на гравий.
— Входи! — сказал Иуде голос Учителя.
В тяжелом, нечистом воздухе могильной тьмы тускло тлело зеленовато-желтое излучение над лежавшим на низком каменном ложе, закутанным в погребальные пелены, телом.
— Бери! — приказал тот же голос.
Под саваном Иуда почувствовал ледяные, неприятно тяжелые ноги. Было похоже, что кто-то поднял труп за голову. Снаружи они положили его на землю. Потом, тоже как будто с помощью, Иуда взвалил его на плечи.
— Неси.
Стараясь не вдыхать ртом настойчивый липкий трупный запах, Иуда сделал несколько колеблющихся шагов, пока не нашел равновесия. Затем размеренно зашагал по аллее.
— Куда нести? — спросил он, не оборачиваясь и все еще плохо соображая, что делает и что вообще происходит…
Никто не ответил. Никого вокруг не было.
Совершенно один, с трупом на плечах, Иуда стоял у широко открытых ворот кладбища. У склепа, где по-прежнему мигал сторожевой фонарь, начиналась взволнованная перекличка собравшихся солдат. Насколько мог поспешно, Иуда вышел из ворот и повернул вдоль стены по хорошо утоптанной, уходящей в пустыри, тропе.
Ужас, оставленность и ярость душили его… Он хотел настоящего чуда, и вот он несет его на плечах. Теперь уже все равно: надо спрятать труп где-нибудь до зари, чтобы потом зарыть его окончательно… Хорошо, что «предателя» в краже не заподозрят…
Тропа подымалась на пригорок, на котором чернело несколько кривых, вычурных дерев… Обливаясь потом, Иуда добрался к ним и остановился в изнеможении отвращения и отчаяния: он узнал место. У ног его начинался обрыв — сюда сбрасывали городские нечистоты. Это была свалка.
— Что ты задумал — делай скорее! — сказал вдруг труп голосом Учителя.
Иуда завыл глухо и трудно, как в сыпучих песках плохого сна, и хотел отбросить от себя свою ношу…
Но, вот именно, ноши больше не было.
Дико озираясь вокруг, в обманном свете подымающейся еще далеко за горизонтом зари, различил горбатые спины камней среди темной шерсти травы, но ничего похожего на труп.
Держась за колючий куст, заглянул вниз с обрыва. В лицо ему пахнуло дурным дыханием разлагающихся нечистот, но его страшной ноши и здесь не было.
Внизу гниющая гора отбросов смутно светилась, как будто тем же противным желтым излучением.
Вот по ней пробежало одно темное пятно… Второе… Третье…
— Крысы! — застонал Иуда, корчась в смертельной муке. — Крысы!. — И он стал пятиться назад, пока не уперся спиной в ствол дерева и не задохнулся в спазме отчаяния…
Над ним, сквозь кряжистые, кольцами лукавого Змия гнущиеся ветки, сияли высокие, чистые, частые звезды…
— Ты! — сказал вдруг Иуда, глядя куда-то в бесконечность, между вечных звездных огней…
— Ты! — повторил он, не находя слов, трясясь всем телом и всхлипывая. — Зачем Ты меня растоптал, Ты…?
Его руки, размазав по лицу неуемные потоки слез, быстро распутали под плащом пояс и перебросили через ветку…
Эпилог
«Кто был ничем — тот станет всем»…
Звеня тишиной, вечер, как медленная река, плыл над зреющими нивами. Вдали, в золотистой прозрачности, за последними серосиними рубежами оливковых рощ, пологие горы, лиловея подпалинами теней и кустарников, казалось, подошли ближе и присели. То здесь, то там почти черные кипарисы, с нежной стройностью одетых в темное девственниц окружали разбросанные на равнине холмы поселков. Теплая пыль, поднятая сандалиями путников, среди двух стен колосьев долго, как засыпающая бабочка, уcаживалась на дорогу. В молитвенной торжественности полей и неба, словно в священном притворе,
