домам.
И в квартире Ивана Матвеевича произошли разительные перемены: Лидия Васильевна с помощью добровольцев из уцелевших старых друзей оклеила знаменитую комнату общечеловеческими обоями, собрала — с бору да с сосенки — нужную мебель и поселила там Бубу, ставшую уже студенткой. Дочь пламенного русского патриота и монархиста предпочитала, кстати сказать, в обиходе французскую речь и на родном языке изъяснялась немногим лучше барабанщика Великой Армии, взятого в плен под Смоленском и пробывшего год в качестве гувернера при детях помещика-западника.
И сам Иван Матвеевич с войной очень переменился. В 1941 году он был, конечно, за немцев. «Лучше потерять несколько губерний, чем всю Россию», — повторял он чей-то бойкий афоризм и — по вечерам — старательно штудировал конспект административного права, видимо, готовясь к служению в масштабе — по меньшей мере — губернском.
Однако рассказы друзей, уехавших переводчиками на фронт, очень скоро убедили его, что чуму холерой не лечат и что немцы не то что в масштабе губернском, но даже волостном собираются править сами… С другой стороны — введение чинов, орденов, погон, гвардейских частей, суворовского и кутузовского шефства и культа — всего того, что с кадетского детства Иван Матвеевич привык считать сущностью народной культуры и высшим устремлением каждого порядочного человека — окончательно повернуло его лицом к востоку. Так что к тому времени, когда Красные Маршалы, лишний раз показавшие, что Большие Капитаны обычно начинают родословные, а не заключают их, — стальной метлой вымели из Советского Союза остатки самой замечательной когда-либо осуществившихся в истории армий — Иван Матвеевич был уже вполне сформировавшимся советским патриотом. Если еще при немцах он порой укрывал у себя беглых «Остов» — то после Освобождения его квартира стала почти гостиницей, в которой с утра до вечера толклись разные советские люди. Было тут всякой твари по паре, но преимущественно активисты из «вывезенных» во Францию на работу, убежавших из плена и отсиживавшихся вместе с французскими партизанами в Альпах, и, наконец, вновь подъехавшие чиновники полпредства и репатриационной комиссии. И с легендарным гостеприимством Иван Матвеевич ублаготворял всех, как мог. Надо сказать, что в этом своем новом воплощении он был совершенно одинок. Буба, родившаяся, выросшая, воспитавшаяся во Франции, и старых знакомых своего отца порой — про себя — величала «соважами», а на новых совершенно откровенно смотрела, как на временно выпущенных из цирка обезьян, которые уже, правда, умеют взять вилку в руку, но что с ней делать — не вполне уверены.
А ее мать, исполняя ради мужа, которому всегда была верной женой, обязанности приветливой хозяйки — в душе носила холод и отвращение.
Еще в институте она привыкла считать мерзостью все связанное с революцией, однако, ряд последовательных и весьма своевременных эвакуации спас ее от многообещающей перспективы оказаться лицом к лицу с большевиками. Зато теперь — по воле Ивана Матвеевича — этот недостаток ее жизненного опыта восполнялся со щедростью царской. И старые дрожжи заработали вовсю. Вдобавок и новых впечатлений было сколько угодно. Все ее советские гости — в большинстве из «пастушьего университета» — были начисто лишены той слегка жеманной вежливости простолюдинов, которая запомнилась Лидии Васильевне по ее детству в имении.
И вдобавок ей неоднократно случалось невольно подслушать, как они говорили друг другу о Секириных: «Важно живут, буржуи! Сколько народного золота вывезли, значит, сволочи, из России!»
Само собой разумеется, что возвращаться на родину, как о том мечтал Иван Матвеевич — Лидия Васильевна никак не хотела и, человек верующий, жарко молила Бога, чтобы Он просветил ее с ума сошедшего супруга. Однако все складывалось так, что Секирин, как муха в меду, увязал в своей мечте все глубже.
В Европе и вообще в мире стало неприличным не восторгаться Советским Союзом и его героическими народами; сгибающиеся под тяжестью орденов Маршалы украшали страницы каждого порядочного журнала; радио, граммофоны, эстрадные певцы, уличные мальчишки — рычали, пели и свистели песенку сибирских партизан, и даже эмигрантские дубы, покоряясь дыханию времени, тростинками согнулись у полпредского подъезда.
Но — пути Господни неисповедимы…
Как-то раз к Секириным зашел старший лейтенант в огромных золотых погонах с малиновым просветом. Был он много взрослее своего чина и производил впечатление человека, переменившего в жизни не одну судьбу. Кряжистый, но без тяжести, коротко подстриженный, он чем-то настойчиво напоминал бравых матросов гвардейского экипажа, которых, в бытность юнкером, Иван Матвеевич неоднократно встречал на улицах столицы… При лейтенанте вся банда обычных гостей очень присмирела, и Ивану Матвеевичу показалось, что и тот третирует прочих не без полуоткровенного презрения. Во всяком случае — ужинать остался он один. Пока Лидия Васильевна разворачивалась в своей кулинарной лаборатории, Иван Матвеевич пригласил гостя воспользоваться ванной, на что тот милостиво согласился. Кейфовал он на лоне буржуазного комфорта очень долго и вышел только, когда стали накрывать на стол.
Вышел распаренный, разомлевший, покрасневший и сказал, довольно звонко хлопнув в ладоши и потирая руки: «Освежился на большой палец! Здорово помылся! Конечно, у нас в Советском Союзе ванны обычно куда лучше, но и эта за себя постоит!»
При этом он метнул в Ивана Матвеевича взглядом странным. За ужином было выпито довольно много, но все обошлось более чем благополучно, так как оказалось, что гость и хозяин в гражданскую войну часто находились друг против друга. И боевые воспоминания затянулись до полуночи.
К последнему метро Иван Матвеевич вышел проводить своего гостя. В противном мелком дождике оба подняли воротники пальто и довольно долго шли молча.
— Так ты хочешь возвращаться на Родину? — спросил вдруг лейтенант непохожим голосом.
Иван Матвеевич поморщился: по гусарской природе он не любил амикошонства и, чтоб поставить гостя на место, не поворачивая головы, ответил, упирая на «Вы» — я уже имел честь Вам докладывать, что собираюсь взять паспорт и уехать — по возможности с первой группой.
— Чего ж тебе здесь не хватает, хлюст белогвардейский? Корабля с мачтами?
Как будто натолкнувшись на фонарный столб, Иван Матвеевич отшатнулся, остановился, повернулся и ударился о побелевшие от бешеной ненависти глаза своего гостя.
— Куда тебя несет, сволочь пухлая! — шипел тот, наступая на Ивана Матвеевича, как кобра на колибри. — На Родину? А ты знаешь, хрен маринованный, где твоя Родина? Под землей твоя Родина! Все там — и твои офицера, и мои командиры, и твои крестьяне, и мои колхозники — все! Вот какая у нас ванна в Советском Союзе — из чистой крови! А если ты вернешься, гнида белая, я сам на тебя, как на шпиона, донесу!
И вдруг — странно икнув — стремглав бросился в метро.
Иван Матвеевич остался стоять, прислонившись к стенке, и колени его било мелкой дрожью, как в тот приснопамятный день под Святым Крестом, когда рядом разорвавшийся снаряд снес его с седла наповал убитой лошади, и кое-как выпутавшись из стремян, он, наконец, с трудом поднялся на ноги. Он никому ни звуком не заикнулся о происшествии этой ночи, но, как воздух из шины наехавшего на случайный гвоздь велосипеда, возвращенческий пафос из него начисто вышел.
Лидия Васильевна в конце концов заметила, что ее молитва услышана и служила благодарственные молебны у иконы своего любимого святого — Серафима Саровского за то, что тот упросил Бога снять с мозгов Ивана Матвеевича красный дурман.
Но каждая палка бывает о двух концах: если чересчур решительно лечат ревматизм — рискуют подорвать сердце или печень… Так вышло и у Лидии Васильевны… Когда советские гости уехали — Иван Матвеевич оказался перёд пустотой, которую, оставаясь в семье, заполнить не умел.
Возвращаться к веселым довоенным безумствам было невозможно: друзья то посолиднели, то впали в инвалидность, выросла дочь, остепенилась и ударилась в благочестие жена.
И Секирин отбился от дома… Иногда появлялся только ночевать, иногда не появлялся совсем. Бывшая всю жизнь ему отменной подругой — Лидия Васильевна и этот новый крест свой понесла с трогательной простотой и благородством и даже как будто никак не изменилась в отношениях с мужем и посторонними, только ее красивые и — как полагается украинским — слегка печальные глаза загрустили еще больше. От ранней седины она засияла таким закатным, аристократическим, версальским очарованием,
