что остаточные селадоны из старых друзей, сломя голову, бросились на штурм ее добродетели, но были отбиты с превеликим уроном.
Иван Матвеевич знал обо всем этом. «Моя жена — ангел, — сказал он кому-то в минуту откровения, — но что поделаешь, если мне в раю скучно».
Не принимая утешения от человеков, Лидия Васильевна нашла его в Боге. Вопреки всеобщему дамскому поветрию, духовником своим она избрала не великолепного отца Аполлодора, который, состоя в свое время в пехоте, говорил, грассируя совершенно по-гвардейски, и в разговоре с духовными дочерьми неизменно применял возложение рук, отечески похлопывая собеседниц по их прелестным пальчикам, плечикам и коленкам (что было ближе). И так пачками обращал к Богу преимущественно красивых женщин, справедливо рассудив, что уродки уже ipso facto от греха отстранены и направлены к спасению. Несколько раз убрав колени из-под его благословляющих рук, Лидия Васильевна в конце концов предпочла ему батюшку менее увлеченного своим апостолатом. Никакими особыми достоинствами он не отличался и благочестием не избыточествовал, но именно его невыразительность и устраивала Лидию Васильевну — священник и все тут. С ним, по крайней мере, грехов не прибавишь…
Когда Александр Петрович позвонил у безмолвной теперь двери Ивана Матвеевича, ему открыла Буба и с приветливой французской улыбкой номер первый сказала:
— Bonsoir Monsieur Александр Петрович! Идите, пожалуйста.
И на вопрос, дома ли Иван Матвеевич, ответила с улыбкой номер второй — более интимной и чуть- чуть лукавой:
— Нет, папа не дома. Но он обещался сегодня бывать к ужину. Вы можете поджидать…
Глядя на ее красивые и совершенно — как безоблачное небо — пустые глаза, Александр Петрович подумал, что, пожалуй, правы сплетники, уверяющие, будто она с хладнокровием, ловкостью и расчетливостью, в таком возрасте почти невероятными, обирает «в сухую» сверстника и товарища Ивана Матвеевича по корпусу, разбогатевшего во время войны малярного подрядчика Марлевского. В столовой — не слишком эффектная в туалете собственной конструкции — Лидия Васильевна вела разговор о нуждах сестричества святой равноапостольной княгини Ольги со своим батюшкой, веселым старичком, одетым относительно опрятно, без того налета «на Дне» Горького, который почему-то свойствен костюму большинства русских священников за границей.
Рядом с отцом Димитрием сидел член приходского совета. Это был, по эмигрантским понятиям, еще совсем молодой мужчина, рыжебородый, плотный, в сером костюме с очень настойчивым — по цвету и рисунку — галстуком из искусственного шелка. В лице его было что-то такое, чего обычно не замечается у людей, не имевших счастья проживать под мудрой властью марксистских благодетелей: какая-то противоестественная помесь притаившегося под кустом зайца с готовящейся к прыжку из-за того же куска рысью.
Представившись обществу и включившись в беседу, Александр Петрович все время — по возможности незаметно — разглядывал рыжего и пытался вспомнить, где он его видел — и в этом не успел никак. Однако тревожное ощущение какого-то неблагополучия оставалось, и память продолжала лихорадочно перебирать свои картотеки.
Когда Буба в хозяйственном передничке, пикантная, как опереточная субретка, стала накрывать на стол — Александр Петрович, взглянув на часы, сообразил, что Иван Матвеевич и на этот раз надул — уже своих домашних — и что лучше будет пойти поесть просто к себе: рыжий почему-то нестерпимо раздражал. Сославшись на свое безработное положение и неотложные дела, Александр Петрович поцеловал все еще прелестную ручку Лидии Васильевны, подошел под благословение к отцу Димитрию и вяло подержал свою ладонь в могучей длани рыжего.
Провожая его до дверей, Буба сказала ему с улыбкой номер третий, загадочной, как Джиоконда:
— Если вы прохаживаетесь по Montparnasse? Папа иногда там оставается долго… с клиентами!.
«А чем черт не шутит… — думал, выходя на улицу, Александр Петрович. — Может, и вправду стоит поехать еще раз на Монпарнасс? — В вагоне метро, предаваясь всяким попутным размышлениям, Александр Петрович машинально рассматривал своего визави, читавшего книжку, и вдруг удивился, как гонко и деликатно сработано у этого француза ухо. Наверное, музыкант… А у этого рыжего красные уши с… Боже мой! — с большой коричневой бородавкой на мочке. Да, вот именно! Коричневая бородавка с длинным рыжим волосом посредине.
И Александр Петрович все вспомнил…
15. Алексей II-ой
…С повесткой волынили, как всегда: международное положение, пламенный привет уругвайским товарищам, пламенный привет товарищу Горькому, пожелания к съезду Партии, вопрос об исключении Захарки Кирпатого за непролетарское происхождение и, наконец, вопрос об устройстве карнавального шествия с факелами для поднятия производительности на местном кирпичном заводе. Как всегда в последнее время, на ячейковых собраниях Шурка нудно скучал. И не он один. Утверждая «Ленинизм», парнишки втихомолку пели:
Все надоело: «блатная речь» и свободные манеры, усвоенные для лихости и эпатации мелкобуржуазных элементов, партийная общественность, принимавшая благочестиво трафаретные формы, и, наконец, Революция, явно завернувшая не туда… Однако Шурка старался собраний не пропускать, так как осенью собирался в ВУЗ и боялся, как бы не пришили уклонизм. Сейчас ему до черта хотелось отправить повестку в самый что ни на есть «Третий Интернационал» и пойти поскорее провожать Галю. Проклятая девчонка крутила им, как шальная коза хвостом… Не раз он думал, что лучше бы ему отстать, но вот именно отстать и было всего труднее.
Наконец, собрание исчерпало все возможные предметы своих занятий. Но председатель задержал жестом наиболее нетерпеливых, уже толпившихся у дверей, и, глядя в только что полученную записку, предложил ячейке признать себя мобилизованной и находящейся в полной боевой готовности для помощи властям по случаю оживления кулацкой инициативы в уезде. Признали и разошлись.
Расчеты Шурки на вечер с Галей не оправдались. Она ушла с тремя парнями и вела себя так, что каждый надеялся и не хотел прощаться. Шурку раздражала эта собачья свадьба. Он снова подумал, что, вправду, лучше было бы все это кончить, и на перекрестке, пересиливая спазму отчаяния, отшился первым.
Прощаясь, Галя поскребла ногтями его ладонь и значительно сказала: «Скоро увидимся!».
Шурка почти вырвал руку и, не оглядываясь, ушел… Но у себя — ложась спать — окна все-таки на задвижку не закрыл: оно выходило в сад, смежный с домом, в котором жила Галя.
Время шло, а Шурка все не спал. Ждал. Наконец, в кустах зашуршали ветки. Шаги. Шурка похолодел от напряженного ожидания.
«Вот сука! Идет!»
В окно слегка постучали.
Шурка вскочил влет и распахнул окно. В гнилом свете уездного фонаря обрисовалась чубатая голова в оттянутой — по-кавалерийски — назад кепке: Пашка Захарчук.
«Шурка? Не спишь? — быстро и тихо заговорил гость. — Живо в робу вбивайся и катись в Исполком… Облава в уезде! Да ты не дрефь! — прибавил он, ощутив Шуркино огорчение. — Авось до мокрого не
