Мы присоединились к двум бывшим в первых рядах демонстрации студентам и слушали их рассказ. И в это время кто-то меня потянул за рукав. Я обернулся и увидел, как говорили в старину, «уличного мальчишку» (или Гавроша, как сказали бы в Париже). В кепке с козырьком на боку над суровым, почти взрослым лицом, с непередаваемым выражением он сказал мне: «Посторонись, а то штаны замараешь…»
И указал глазами вниз.
И я увидел, что каблуки мои стоят в луже крови…
Когда, возвращаясь в свой город, я шурмовал переполненный вагон, вместе со мной пытался влезть и молодой немец, очень здоровый, очень ладный и очень — по-хорошему — солдатский, с крепко, по уставу, прилаженной и сидящей на месте военной «сбруей» и довольно большим чемоданом, кожаным, явно офицерским: герр лейтенант ехал в первом классе, а его денщик пробивался в третий.
Всякого порядка люд, с трудом, но все же потеснившийся для меня, смыкался стеной перед ним. Но он, совсем одинокий, в чужой враждебной стране, ничего не понимающий и не способный дать себя понять, не уступал и, прямо по-львиному рыча «Херраус!», не улавливая смысла сыпавшихся на него со всех сторон криков и замечаний («Довольно! Кончилось ваше время! Шпарь пешком в свой Берлин, а то французы раньше тебя там будут!»), одолевал противодействие почти по сантиметрам, — и влез все-таки на площадку… Когда поезд тронулся, стоявший рядом, почти плечом к плечу, в потрепанной шинели со споротыми погонами, по всей видимости, бывший хороший строевой российский солдат, как-то по-особому посмотрел на этого одинокого, будто Андре на северном полюсе, иностранца, перед которым был еще очень далекий и неверный путь на его побежденную и голодающую родину, с революцией, никогда и никому не принесшей счастья, и безжалостной неизвестностью личной судьбы, — когда через час пришла пора ему слезать, — тронул немца за плечо и указал ему на свое более удобное место. Немец сначала изумленно посмотрел, потом, поняв, хорошо улыбнулся и, сказав «данке шен», передвинул свой чемодан.
Тогда пожилой и больше всех кричавший усач, похоже, лавочник или подрядчик, довольно зло бросил солдату: «Што ж ты мне не уступил, а врагу уступаешь?»
Солдат уже со ступенек ответил: «Мы с ним в окопах гнили, а ты с жинкой перину мял!»…
XIII
С концом Гетмана и немецкой оккупации и в нашем «медвежьем уголке» пошел на убыль тот «николаевский» быт, который, как и царские деньги (500-рублевые «Петры» и сторублевые «Екатерины»), долго хранился на дне материальных и «духовных» обывательских кубышек.
Такие глаголы, как «посадили», «ликвидировали», «выпустили» — пока до нас еще не дошли и употреблялись едва ли чаще, чем при «проклятом самодержавии». И когда глубокой ночью человека и гражданина будил грохот проезжающего по булыжнику грузовика, он с произнесением слов, которые обычно не украшают сиянием святости, без всякого трепета духовного и физического («за кем приехали? где остановились!!») поворачивался на другой бок и с аппетитом досматривал прерванный было сон с участием хорошо упитанной соседки в предельном декольте.
Перемена строя и даже государственности (РСФСР на УНР) произошла в этот раз действительно, как во сне: вечером был вроде как Гетман, утром уже Петлюра. Город был занят, что называется, без единого выстрела — желающих жечь порох не оказалось.
Правда, в последние дни Гетмана комендант города (уже не помню, как звучал его титул на «ридний мове») мобилизовал всех бывших офицеров, не приглядываясь к их национальности, и разместил их в пустых казармах потонувшего в грозе и буре революции «родного» полка. Но вооружения у мобилизованных, в общем, не было, да и желания пускать его в ход тоже. Наиболее инициативные и сорви-головы под покровом ночной тьмы растаяли в мировом пространстве. Менее инициативные (или более дисциплинированные) остались в ожидании чего Бог пошлет. Появившиеся утром петлюровцы взяли их, что называется, голыми руками и после, в общем, незначительных «утеснений» распустили по домам. Но не всех…
Через день уходивший на фронт (оказывается, он был и на западе — с поляками, и на севере — с большевиками, и на юге — с белыми) «курень козакив» в первом ряду гнал (или уводил с собой) четырех из сидевших в казарме офицеров. Как на зло, это не были ни особенно боевые, ни «ворожие до уряду» (враждебные строю), но все более или менее с «чинами». Они старались (в особенности, перед этим «мужичьем») держаться достойно, но аура смертной тревоги окружала их нарочитую подтянутость и выдержку. Вольные или невольные (то есть, случайно мимо проходившие) зрители думали, что их уводят в какую-то центральную тюрьму или лагерь, и волновались мало, не сознавая, что ветер истории уже переменился, но пока, словно в «Украинской ночи» Пушкина («Полтава»), почти не ощущается. И лучшее доказательство тому, насколько мало трепетали листы обывательских душ, показал один сравнительно молодой, в малопоношенном полушубке, военной форме без знаков различия и папахе слегка набекрень среднего роста господин, который совершенно спокойно и безразлично пробирался сквозь толпу зевак в обратном направлении к движению отряда, как будто не замечая не слишком стройно шагающих почти рядом «козакив». Но они его заметили: из рядов выскочил чубатый в ватном крестьянском «куртике» парень с ружьем наперевес и заорал: «Хлопци! Та це ж наш млыновський!» (то есть, очевидно, бывший каким-то начальником в Млынове). Окруженный со всех сторон упершимися в него винтовками «млыновський», даже не пытаясь объясниться, с удивительным хладнокровием стал в ряд «обреченных» и сразу попал «в ногу».
Зрители разошлись с разными впечатлениями: для интеллигентов и полуинтеллигентов — рядовые с такой легкостью и без указания командира ломающие строй — это была еще не армия, а банда. И уводить, хотя бы и виновных, неизвестно куда и неизвестно зачем — не правосудие. Более простые, не развращенные науками, но проработанные, пусть несовершенным, но все же правовым порядком старого строя, — поняли, что и Петлюра еще не конец и что настоящий шурум-бурум только начинается…
К вечеру в городе стало известно, что арестованные далеко не ушли: в шести километрах от города, на железнодорожном мосту (поезда не ходили) их всех спиной поставили к низкому парапету и «кончили»… Очевидно, командиры рассудили по поговорке: один залп и концы в воду — ни могил, ни вещественных доказательств.
Но пятый пленник, попавшийся из-за дерзкой самоуверенности, еще раз показал, что он человек незаурядный.
Как шериф в ковбойских фильмах, всегда стреляющий на одну десятую секунды раньше бандита, — он, стоя у парапета, за десятую секунды до роковой пули рывком перебросился назад в незамерзшую из-за течения реку и поплыл к недалеким густым камышам. «Козаки», сначала решившие, что все пятеро — мертвые и полумертвые — пошли под лед, взволновались только, когда увидели, что пятый уже почти подплывает к камышам, и открыли по нему беспорядочную стрельбу. Пули градом ерошили воду, буравили прибрежный ледок, а беглец тем временем вошел в камыши и скрылся.
Так как ни лодки, ни бревна, способного держать на воде человека, нигде не было, дав на всякий случай несколько залпов по камышам, «козаки» после краткого митинга решили, не задерживаясь, продолжать свой боевой путь, тем более, что беглец в мокрой одежде на морозе, даже если ушел от пули — едва ли далеко ушел. (Что похоже на правду: больше о нем никто никогда не слыхал.)
После этого трагического прелюда петлюровцы повели себя весьма скромно. Они знали, что в так называемой городской элите господствовали пророссийские, а в окрестных селах, в крестьянстве — скорей пробольшевистские настроения, и не нажимали на «самостийников», в смысле кузькиной матери по отношению к прочим. Не трогали даже явно «ворожьих до уряду» (не сочувствующих строю), если только они сами не лезли на рожон. Хотя, при случае, ставили точки над своей «самостатностью», но редко и умеренно. На многое им приходилось поневоле закрывать глаза. Хотя бы на то, что школьных учебников на «мови» не было и преподавать приходилось по старой российской программе. В частности, поскольку мне дорогу в университет перерезал фронт, — я стал народным учителем и работал над русификацией подрастающих поколений: к величайшему удовольствию и детей, и родителей делал постановки в лицах крыловских басен, после которых, когда дети расходились, начинались танцы и самогон для взрослых.
