— Мне — нет, — сказал он.
Финкельштейн объявил, что с радостью поможет в решении проблемы с одеждой любому, кто на нее пожалуется. Помощь его была доступна за небольшой залог и рассрочку остального платежа на выгодных условиях. Не успел я оглянуться, как Художники X, Y и Z, а также и мы с Китченом, уже стояли в мастерской Финкельштейна, и он снимал с нас мерки на костюмы. Поллок и Шлезингер поднялись с нами, но только в качестве зрителей. Денег ни у кого из них не было, поэтому в соответствии со своей ролью я внес задаток за всех, расплатившись аккредитивами, которые остались от поездки во Флоренцию.
Кстати, Художники X, Y и Z отдали мне этот долг картинами, следующим же вечером. Когда Художника X вышвырнули из клоповника, где он снимал комнату, за то, что он устроил пожар в своей постели[85], я выдал ему ключ от нашей квартиры. Так что он и двое других успели занести картины и ретироваться, прежде чем у бедной Дороти появилась возможность себя защитить.
Портной Финкельштейн на войне был настоящим убийцей, как и Китчен. Мне так и не довелось[86].
Финкельштейн воевал наводчиком в Третьей Танковой армии под командованием Паттона. Снимая с меня мерку на костюм, который у меня, кстати, сохранился до сих пор, он рассказывал с полным ртом булавок, как какой-то мальчишка подорвал из гранатомета гусеницу на их танке за два дня до окончания войны в Европе.
Его застрелили, и только потом разглядели, что он всего лишь мальчишка.
Вот какая неожиданность: через три года, когда мы все постепенно разбогатели, а Финкельштейн умер от инфаркта, выяснилось, что и он, втайне ото всех, тоже был художником!
Рахиль, его молодая вдова, похожая, как я теперь понимаю, на Цирцею Берман, устроила ему персональную выставку, прежде чем закрыть навсегда его мастерскую. Приземленные, но основательно сделанные холсты: он старался писать как можно более предметно, совсем как двое других героев войны, Уинстон Черчилль и Дуайт Дэвид Эйзенхауэр.
Он любил краски, как и они. Он ценил нашу действительность, как и они. Такой вот был художник Исидор Финкельштейн.
После снятия мерок мы снова спустились в таверну, где намеревались продолжить есть, пить и болтать, болтать, болтать, и тут к нам присоединился явно богатый, элегантно одетый джентльмен лет шестидесяти. Я его никогда раньше не видел, как, впрочем, и остальные, насколько я мог судить.
— Говорят, вы все — художники, — начал он. — Вы позволите мне посидеть тут немного и послушать ваш разговор?
— Большинство из нас — художники, — поправил я.
Грубить ему в наши планы не входило. Он мог оказаться коллекционером или членом правления какого-нибудь серьезного музея. Как выглядели критики и посредники, нам было хорошо известно. С его честным видом он очевидно не принадлежал ни к одной из этих низменных профессий.
— Большинство — художники, — повторил он. — О! То есть, вам проще будет указать мне, кто таковым не является.
Финкельштейн и Шлезингер причислили себя к этому меньшинству.
— А, не угадал, — сказал он и показал на Китчена. — Вот про него я бы тоже не сказал, что он художник, несмотря на беспорядок в одежде. Музыкант — да, юрист, профессиональный спортсмен — пожалуйста. Но художник? Ни за что бы не подумал.
Да он просто ясновидец, пришло мне тогда в голову — прямой наводкой по истинному положению вещей с Китченом. Он, кроме того, не спускал с Китчена глаз, как будто и в самом деле читал его мысли. Почему вдруг такой интерес к неизвестному художнику, не создавшему еще ни одной примечательной картины, когда прямо рядом с ним сидел Поллок, работы которого служили причиной таких бурных разногласий?
Он спросил Китчена, не служил ли тот случайно в армии во время войны.
Китчен ответил утвердительно. Уточнять он не стал.
— Это как-то повлияло на ваше решение стать художником? — спросил пожилой джентльмен.
— Нет, — сказал Китчен.
Шлезингер потом говорил мне, что война заставила Китчена стыдиться своего безбедного происхождения и той легкости, с которой он выучился играть на рояле, поступал в лучшие школы и университеты и с блеском их заканчивал, обыгрывал кого угодно в любую игру, в мгновение ока дослужился до подполковника, и так далее.
— И вот, чтобы познакомиться наконец с настоящей жизнью, — заключил Шлезингер, — он и выбрал одну из тех немногих сфер человеческой деятельности, в которых волей судьбы был безнадежным профаном.
Китчен примерно то же самое и сказал своему собеседнику.
— Живопись — это мой Эверест, — сказал он.
Эверест тогда еще не был покорен. Это случится только в 1953 году, примерно в то же время, что и похороны Финкельштейна и его персональная выставка.
Пожилой джентльмен откинулся на спинку стула. По всей видимости, этот ответ пришелся ему по душе.
Но потом он, по моему мнению, уж слишком перешел на личности и начал расспрашивать, обладает ли Китчен собственными средствами или же его семья оказывает ему помощь на протяжении столь сложного восхождения. Мне было известно, что Китчен станет весьма состоятельным человеком, если переживет отца и мать, но что его родители отказались поддерживать его деньгами в надежде, что это заставит его стать наконец юристом, или заняться политикой, или пойти работать на биржу — где его ожидал гарантированный успех.
Мне хотелось, чтобы Китчен ответил пожилому джентльмену, что это не его дело. Но Китчен вместо этого все ему подробно рассказал — и когда он закончил, на его лице было выражение, означающее готовность к следующему вопросу, каким бы он ни оказался.
Вот какой был следующий вопрос:
— Вы, конечно, женаты?
— Нет, — сказал Китчен.
— Но вы, по крайней мере, предпочитаете женщин?
Это он спрашивал человека, который незадолго до конца войны махал членом на чемпионском уровне.
— В настоящий момент, — сказал Китчен, — женщинам от меня не будет никакого толка, как не будет его и мне от них.
Старик встал.
— Благодарю вас, что вы так вежливо и откровенно поговорили со мной, — сказал он.
— Не за что, — отозвался Китчен.
Пожилой джентльмен удалился. Мы некоторое время строили догадки, кто он такой и чем занимается. Помню, Финкельштейн отметил, что понятия не имеет, откуда он сам, но что костюм у него из Англии.
Я сказал, что назавтра мне нужно будет взять машину напрокат — поехать подготовить дом к переезду моей семьи. Кроме того, мне хотелось еще раз поглядеть на снятый мною амбар для картошки.
Китчен спросил, можно ли ко мне присоединиться, и я сказал: «Давай».
А в Монтоке его дожидался краскопульт. Судьба!
Прежде чем уснуть на своей койке той ночью, я спросил у него, что он думает о личности загадочного джентльмена, подвергшего его таким внимательным расспросам.
— У меня есть одна совершенно безумная идея, — сказал он.
— Какая?
