— Я, конечно, могу ошибаться, но кажется, это был мой отец. Выглядит, как папа, говорит, как папа, одевается, как папа, отпускает едкие шутки, как папа. Рабо, я смотрел за ним в оба и все повторял про себя: «Или это очень ловкая подделка, или это в самом деле человек, который произвел меня на свет». Послушай, вот ты умный, Рабо, и ты мой лучший и единственный друг. Скажи мне честно: если он всего лишь старательно прикидывался моим отцом, как ты думаешь, на кой ему это могло бы быть нужно?
32
Но к нашему с Китченом роковому путешествию я взял напрокат не машину, а грузовичок. Вот вам судьба: если бы я не взял грузовик, Китчен бы сейчас вполне мог работать адвокатом, поскольку никакого способа впихнуть краскопульт в тот автомобиль, который я собирался взять, не было.
Время от времени, хотя, видит Бог, время это наступало недостаточно часто, я пытался придумать что- нибудь, что немного скрасило бы жизнь моей жене и моей семье в целом, и примером может служить этот грузовик. Я собирался хотя бы вывезти из нашей квартирки холсты, поскольку бедную Дороти от них буквально тошнило, даже когда она была в остальном здорова.
— Ты случайно не собираешься развесить их в новом доме? — спросила она.
Что я как раз и собирался. С просчетом ситуации на ход вперед у меня всегда были проблемы, но я ответил ей:
— Нет.
И тут же разработал новый подход — поместить картины в амбар для картошки. Впрочем, этого я вслух не сказал. Я еще не набрался достаточно храбрости, чтобы сообщить ей об амбаре. Но она каким-то образом уже проведала. Она также каким-то образом проведала, что я купил прошлым вечером себе, Китчену и Художникам X, Y и Z по сшитому на заказ костюму наилучшей работы, из наилучшего сукна.
— Сунь их в свой амбар, — сказала она, — и засыпь сверху картошкой. Картошка нам всегда пригодится.
Если подумать, сколько сейчас стоят некоторые картины из того грузовика, перевозить их надо было бы не в нем, а в бронированном лимузине в окружении полицейских машин сопровождения. Для меня они и тогда представляли некоторую ценность, хотя и далеко не такую. Так что я все же не решился поместить их в затхлый амбар, где сроду не находилось ничего, кроме картошки, а также земли, бактерий и грибков, которым так нравилось к ней липнуть.
Вместо этого я снял чистое, сухое помещение, с дверью и замком, на складе «Мой милый дом». Арендная плата за это помещение съела за многие годы значительную часть моих доходов. Дурная привычка помогать своим приятелям-художникам, попавшим в передрягу, любой суммой денег, до которой я мог дотянуться, а в уплату принимать картины, со мной тоже осталась, но по крайней мере Дороти не пришлось больше наблюдать последствия этой привычки. Все до одной картины, отданные мне с тех пор за долги, отправлялись из мастерских нищих художников прямиком в «Мой милый дом».
Когда мы с Китченом выносили из квартиры последние полотна, она сказала нам вдогонку:
— Чем мне нравятся Хэмптоны, так это тем, что время от времени там встречаются указатели с надписью «Городская свалка».
Если бы Китчен полностью вжился в роль Фреда Джонса, позволив мне играть Грегори, он сам вел бы грузовик. Однако он был без всякого сомнения пассажиром, а я — его шофером. За свою прежнюю жизнь он привык к услугам шоферов, и поэтому даже не задумался, прежде чем забраться на правое сиденье.
Мы говорили о моей семейной жизни, о войне, о Депрессии, о том, насколько мы с Китченом были старше по сравнению с остальными ветеранами, вернувшимися с войны.
— Осесть и обзавестись семьей мне полагалось уже много лет назад, — сказал я. — Но я же никак не мог этого сделать, находясь в правильном возрасте. Да и женщин я никаких тогда не знал.
— А в кино ветераны как раз нашего возраста, или старше, — сказал он.
Это правда. В кино редко показывали тех младенцев, на долю которых выпала самая тяжелая военная работа, бои на местности.
— Ну да, — сказал я, — при том, что большинство актеров никогда на войне не бывали. И в конце изматывающего съемочного дня, где на площадке гремели холостые выстрелы и массовка отплевывалась томатным соком, они возвращались домой к женам, детям и личным бассейнам.
— Через пятьдесят лет молодежь так и будет представлять себе нашу войну, — сказал Китчен. — Старики, холостые патроны и томатный сок[87].
Так оно и будет. Так оно и есть.
— Из-за кино, — предсказал Китчен, — никто не захочет верить, что воевали-то как раз младенцы.
— Три года, вычеркнутых из жизни, — сказал он о войне.
— Я-то завербовался, не забывай, — отозвался я. — Так что из моей — все восемь. Так и улетучилась молодость, и я бы, черт возьми, желал получить ее обратно.
Бедная Дороти. Она думала, что вышла за зрелого, чадолюбивого отставного офицера, а получила вместо этого предельно самовлюбленного безалаберного обормота лет девятнадцати!
— Ничего не могу поделать, — сказал я. — Моя душа прекрасно знает, что мое мясо плохо себя ведет, и ей стыдно. Но мое мясо все равно плохо и глупо себя ведет.
— Чего-чего? Твое что?
— Моя душа и мое мясо.
— Они у тебя что, раздельно?
— Да уж надеюсь, — сказал я. Потом засмеялся. — Не хотел бы я, чтобы мне пришлось отвечать за свое мясо.
Я рассказал ему, наполовину в шутку, наполовину всерьез, как я представляю себе души людей, включая и свою собственную — как гибкие трубки наподобие ламп дневного света. Единственное, на что способна такая трубка — получать известия о том, что происходит с мясом, а повлиять на него она никак не может.
— Так что когда кто-нибудь делает что-нибудь ужасное, — сказал я, — я произвожу фленшеровку, а потом прощаю.
—
— Это то, что китобои делали с китовыми тушами, когда вытягивали их на палубу. Обдирали шкуру, ворвань, мясо, пока не оставался один скелет. То же самое я проделываю в своих мыслях с людьми — избавляюсь от мяса, чтобы увидеть неприкрытые души. И прощаю их.
— Где же ты ухитрился набрести на такое слово — «фленшеровка»? — спросил он.
Я ответил ему:
— «Моби Дик»[88], с иллюстрациями Дэна Грегори.
Потом мы поговорили о его отце — который, кстати, все еще жив, и которому недавно исполнилось ровно сто! Представьте себе.
Китчен боготворил отца. Он сказал мне, что ни в чем не хочет с отцом соревноваться или пытаться его превзойти.
— Не дай бог, — сказал он.
— Не дай бог что?
— В чем-то его превзойти.
Китчен рассказал, что когда он учился на юридическом факультете Йеля, в университете выступал с лекцией поэт Конрад Эйкен, который среди прочего объяснил, что сыновья талантливых людей идут по стопам своих отцов, но в те из областей, где отцы отличились менее всего. Отец самого Эйкена был выдающимся врачом, политиком и донжуаном, но также мнил себя поэтом.
— Стихи его ни к черту не годились, и потому Эйкен пошел в поэты, — сказал Китчен. — Я со своим
