Кабинет выходил окнами в сад, расположенный за домом. Сплошная стена, сложенная, видимо, из крупных плит песчаника, отделяла сад от улицы и до половины была увита плющом. Филанджери ждал. У него болела спина, пальцы покраснели и распухли, его преследовал едкий запах помещения, где он сидел вместе с человеком, руки которого были изуродованы тисками. И сейчас, в ярком свете весеннего утра — было уже 24 марта, — после бессонных ночей ему казалось, будто он долго валялся в каком-то подземелье, едва выбрался из него, но еще не избавился от тревоги. Человек, который вел допрос, вызывал у Филанджери страх. Он очень отличался от вчерашнего полицейского — лицо у него было худое и какое-то синее, голова облысела чуть ли не до макушки, а дальше к затылку были гладко прилизаны тщательно напомаженные волосы. Когда он улыбался, челюсти его обнажались, отчего лицо приобретало выражение зловещее и торжествующее. Глаза у него были глубоко запавшие, блестящие, желтые, как при желтухе. Может, это был вернувшийся на родину колониальный чиновник, оставивший на чужбине свои иллюзии и здоровье, а может, офицер итальянской полиции в штатском.
— Так вот, я прочел донесение и вижу, синьор Филанджери, что у вас на все есть ответ.
Тон несколько чопорный, но без чрезмерной иронии. Руки его не переставая теребили углы страниц, — руки цвета слоновой кости, с аккуратно подрезанными ногтями, хорошей формы, сильные и красивые, хотя и худые.
— Видите ли, синьор Филанджери, я ничего не знаю о вашем художественном таланте, но понимаю, что вы нас не любите.
Он произнес эту фразу, притворившись глубоко опечаленным, и руки его внезапно застыли, как два насторожившихся паука. Филанджери очень устал и понимал, что соображает он сейчас плохо и что ему не разгадать сразу скрытого намерения своего противника. Стало быть, отвечать следует лишь в самом крайнем случае. Ведь в том мире, куда он попал, трудно кого-то убедить и еще труднее — смягчить.
— Вы, синьор Филанджери, утверждаете, что ваш сосед, синьор Линарес, лжет. Вы сказали, что синьор Тавера тоже лжет. А вы? Не говорите ли вы сами неправду?
И снова эта эластичная улыбка, при которой выражение лица полицейского из мрачного становилось жутким и саркастическим. Он был настолько тощ, что его можно было принять за скелет из зоологического музея, который ватага развеселившихся карабинеров одела и усадила за стол. Но все же не следовало доверять этой странной учтивости.
— Я не лгу, — сказал Филанджери, — когда утверждаю, что мой сосед Линарес не вполне в здравом уме. Я не лгу и тогда, когда говорю, что Тавера заявил на меня по злобе, о чем, возможно, теперь сожалеет — по крайней мере если ему известно, к каким последствиям это привело.
Он подробно описал сцену, когда ему пришлось воспротивиться гнусному требованию Таверы, чтобы Мари разделась донага.
— Он перепил, — добавил скульптор. — И я настаиваю на том, что поведение этой девушки ни разу не было вызывающим, а напротив, оставалось безупречным. Все мои гости, начиная с капитана Рителли, могут это подтвердить.
— Охотно допускаю.
В это время в комнату вошел другой полицейский, худощавый, с засученными рукавами и револьвером, висевшим под мышкой на ремне, как у гангстера из американского кинофильма. Склонившись над ухом начальника, он шепотом сообщил ему что-то, очевидно не имевшее отношения к Филанджери. Старик подумал о том, что он дожил до старости и вот вся его жизнь должна завершиться этой безумной историей. И одновременно он вспомнил своего несчастного соседа по камере. Это был каменщик, которого схватили, когда он раздавал экземпляры подпольной газеты. А за окном, будто покрытые лаком, блестели на солнце темно-зеленые листья плюща, кое-где меченные желтыми пятнышками. Они трепетали от малейшего дуновения и странно наводили на мысль о свободе, о возможном счастье…
— Вернемся к делу, — сказал полицейский, когда его молодой коллега вышел из комнаты. — Стало быть, по вашему мнению, подозрения синьора Таверы вызваны вовсе не патриотической бдительностью, а весьма вульгарными побуждениями.
И снова улыбка, похожая на оскал черепа.
— Да, именно так, — пробормотал старик, которого поразили эти слова о «патриотической бдительности», сказанные без капли иронии.
— Однако можно выдвинуть следующее предположение, синьор Филанджери. Вы были смущены неожиданным визитом синьора Таверы и его друзей, потому что в это время у вас должна была состояться подпольная встреча и один из ее участников уже пришел. Второй участник явился позже и сразу же сбежал, предупрежденный лично вами, когда вы открыли ему дверь. И он, стало быть, мог предупредить всех остальных.
— Это всего лишь предположение. Ни на чем не основанное.
— Почему же в таком случае вы не хотите дать нам адрес этого Гуарди, Марчелло Гуарди?
— Потому что я не знаю его адреса.
— Как это правдоподобно!
— Столь же правдоподобно, как и то, что я мало знаю капитана Рителли. Капитан Рителли тоже впервые пришел в мою мастерскую и тоже не счел нужным сообщить мне свой адрес.
Полицейский просмотрел бумаги и под конец, не поднимая головы, мягко сказал:
— Вам повезло, что ваши показания подтвердил капитан Рителли.
Все внимание Филанджери сосредоточилось на этой фразе. Не значит ли она, что Рителли показал в его пользу?
— Остается только другой посетитель, — продолжал полицейский.
— Я уже сказал, что не знаю его и что, скорей всего, это опытный спекулянт с черного рынка, человек достаточно ловкий, чтобы заполучить настоящий или фальшивый пропуск.
— Спекулянт с черного рынка, однако с пустыми руками — ведь при нем ничего не было.
— На этой полутемной лестнице он мог скрыть все что угодно, но мне-то какое было дело? Пришел он весьма некстати. Меня ожидали гости, а кроме того, я не столь богат, чтобы покупать продукты у спекулянтов.
Полицейский снова углубился в бумаги. Стоило ему опустить голову, и он казался существом хрупким, державшимся исключительно на нервах. Когда же он отводил взгляд от Филанджери, старик чувствовал себя еще неуверенней, будто отсутствие зрительной связи между ними изолировало его еще больше и лишало всякой надежды на чью-либо помощь. Продолжительное молчание. На каждом этаже дома до самого подвала другие заключенные, так же как и он, ожидали решения своей судьбы, сознавая, что они уже не принадлежат к человеческому сообществу, нормы существования которого можно уразуметь. Он знал, что человек, во власти которого находится другой человек, вероятнее всего, попытается по меньшей мере его унизить. Уж не говоря о том, что он может дать волю своим тайным инстинктам. Казалось, полицейский размышляет о чем-то, его сухой лоб наморщился. Потом он посмотрел на старика своими желтоватыми, словно из желатина, глазами, снова улыбнулся ему все той же прямоугольной широкой улыбкой, выставив напоказ все свои зубы от самых десен, и сказал, что он проверил его показания относительно источника продовольствия — молока и сахара, — сопоставил версии, касающиеся инцидента с Таверой, и что все это факты второстепенные. Важно найти Марчелло Гуарди, человека во многих отношениях подозрительного, даже если допустить мысль, что Филанджери ни о чем не подозревал и его утверждения вполне искренни.
— Забудем этого таинственного посетителя, явившегося после затемнения. Забудем и мужской голос, который каждый вечер слышался вашему соседу. Допустим, ваш сосед, как вы говорите, действительно сумасшедший.
Филанджери уже ждал, что начнется игра в кошки-мышки. Он насторожился. И в самом деле, тут же полицейский спросил:
— А вот по поводу своей раны на ноге что вам рассказывал Марчелло Гуарди?
— Что он на прошлой неделе обварился кипятком у себя на кухне.
— Но синьору Тавере он говорил другое.
— Не знаю, что он ему говорил, но мне сказал именно это.
— Синьору Тавере он сказал, что упал с мотоцикла.
— Возможно, он пошутил.
