запекшейся крови.
— Вот и хорошо. Ну что, видишь? Стоит только захотеть…
— Пошли! — сказал солдат по имени Стеллио.
Легкий толчок заставил каменщика рухнуть на койку.
Он осклабился точно в улыбке; можно было подумать, что он доволен тем, как ему удалось разыграть этих людей.
— А ну двинь ему по морде, Стеллио!
— Хватит, поиздевался над нами!
— Ткни его штыком в задницу! Сразу побежит, вот увидишь!
— Теперь вы сами убедились, — сказал Филанджери. — Я ведь вас предупреждал.
— А ты пожалеешь, что суешься не в свое дело! — зарычал Стеллио, ткнув в него пальцем. В своей блестящей каске он напоминал чудовищное насекомое.
— Если вы оставите его в покое, — сказал Филанджери, — я готов его заменить. Хоть я и стар, но с лопатой и киркой справлюсь лучше, чем он.
Солдаты — все трое — разом повернулись к нему и внезапно застыли, будто у них перехватило дыхание. Их странно пронзительный взгляд встревожил Филанджери еще до того, как он осознал, что вошло в комнату вместе с ними. Воздух стал плотным и душным. Он не только глушил все звуки, но создавал впечатление, будто между Филанджери и солдатами что-то плавно покачивается, незримое, напряженное и опасное, как змея, стоящая на хвосте.
Стеллио шевельнулся и подошел ближе.
— Ты тут не значишься, — сказал он, и звук его голоса как будто потек к тому месту, где стоял Филанджери. — Хотя ты бы справился лучше.
— Ну, это уж точно! — сказал другой. — Этого, по крайней мере, нести не надо.
— Он хоть и старый, но гляди, какие ноги!
Очевидно, они подбадривали друг друга, и Филанджери стало страшно. Большое зеркало в глубине комнаты отражало тусклый, вечерний свет. Стеллио сказал: «Нужно-то определенное количество, а остальное неважно», и старик понял, что речь идет о древнейшей формуле, перешагнувшей через века, столетиями звучавшей среди обширных топей и бескрайних пустынь.
И снова зеркало отражает, словно конец рода людского, эти окаменевшие лица и его собственное распухшее от бессонницы лицо с блестящими глазами.
Это он — этот старик, и жалкий взгляд затравленного животного — это его взгляд. Он всего лишь человек. И жизнь у него всего одна. Разум его объят страхом, страх обрушился на него, как огромная змея, что бросается с высокого дерева на свою жертву и обвивается вокруг нее кольцом, чтобы задушить насмерть.
— Ну что? — спросил один из солдат и повернулся к нему. Филанджери подумал, что настало время, что он, как видно, достиг конца длинного, очень длинного пути и уже никогда не вернется обратно. Он подошел к каменщику, который лежал навзничь, подогнув ноги, кажется, без сознания. На тюфяке виднелись темные пятна. Филанджери поглядел на это изменившееся лицо, схожее с японскими масками, в которых гротескное величие тесно сплетено с глубоким страданием, но не физическим, а душевным.
Потом он молча вернулся на свое место с ощущением, будто высокий воротник свитера чудовищно сжимает ему горло. В верхней части зеркала свет рассеивался в мельчайшие сверкающие лучи, словно длинная серебряная рыбка безвозвратно уходила в подводную глубину. Солдаты глядели на него из-под касок, не спуская глаз. И Филанджери почувствовал, что в него вошла тень, ее черное пятно ширилось внутри, распространялось все дальше и дальше. И вот она уже накрыла его сердце. Какой-то звук заставил его вздрогнуть. Каменщик в полузабытьи вытянул ноги. Он потерял башмак. Голая нога задвигалась, такая же живая и человеческая, как и лицо. Филанджери поднял голову и прошептал: «Пошли». Можно было подумать, что он обращается к зеркалу.
В тот же день, 24 марта, Сент-Роз после непродолжительной прогулки вернулся в Париоли из центра города, куда он ходил, чтобы разобраться в обстановке. Лица у прохожих были мрачные. Сент-Роз позвонил Мари по телефону, желая хотя бы услышать ее голос, но Мари была занята по службе и не могла с ним встретиться. День кончался; по улицам мчались военные машины. Говорили, что ночью Гитлер отдал приказ в ответ на покушение, совершенное накануне на виа Разелла, за одного убитого эсэсовца казнить десять римлян. Такое решение обрекало на смерть триста человек. Говорили также, что только в одной тюрьме Реджина Коели будет расстреляно сто восемьдесят заложников, а остальных возьмут в полицейских участках. Чтобы избежать весьма опасной виа Фламиния, Сент-Роз направился через сады Пинчо, но в этот час даже сады внушали опасение — там было полно патрулей. Он шел по аллеям, напрягая зрение и слух, и вздохнул свободней, лишь когда достиг наконец виа деи Монти Париоли. За Филанджери он не тревожился. По телефону Мари сказала, что утром получила добрые вести от «родственников» — это слово у них означало старого скульптора.
Дома он узнал от привратника, что синьора уже была. Это показалось ему странным: она сама ведь условилась с Сент-Розом, что их следующее свидание состоится послезавтра. Если здесь нет ошибки, то, может, Лука… При этой мысли Сент-Роз почувствовал, что внутри у него все запылало.
— Когда же она была?
— Сразу после вашего ухода.
— Она поднималась наверх?
— Да.
— И долго там оставалась?
— С часок.
«Значит, она ждала меня», — решил про себя Сент-Роз.
Привратник заговорил о взрыве на виа Разелла. Он считал это покушение ужасной ошибкой, за которую римлянам придется дорого заплатить.
— Те, кто его совершил, поступили безответственно!
Он добавил, что все разумные люди разделяют его мнение и что только безумцы могли одобрить эту акцию, которая будет иметь трагические последствия. Ему явно хотелось услышать мнение Сент-Роза, но тот молчал. Сент-Роз продолжал размышлять о приходе Сандры — что еще могло побудить ее прийти, если не появление Луки. В своем старом широком пальто Сент-Роз продолжал стоять у стеклянной двери в комнату привратника, а тот считал, что Сент-Роз его слушает.
— Город святого Петра, синьор, духовную столицу христианства, затопит море крови!
— Не обязательно, — заметил Сент-Роз.
— Вы тоже думаете, что вмешается папа? Что он спасет заложников?
— Не могу вам сказать.
Сент-Роз отвечал уклончиво, чтобы не давать этому славному, но чересчур уж разговорчивому человеку повода для продолжения беседы.
— Немцы готовы шкуру с нас содрать, — сказал привратник.
Когда он возмущался, лицо его делалось серым, густые брови высоко поднимались, а глаза становились похожими на глаза совы.
— Синьора не оставила для меня записки?
— Записки? Нет, синьор.
— Вы мне сказали, что она провела здесь целый час.
— Приблизительно. Может, и больше, может, и меньше.
Сент-Роз быстро поднялся по лестнице. Лифт не работал. Едва отперев дверь в квартиру, он с радостью увидел («Ах, а я-то сомневался!») конверт, оставленный Сандрой на комоде. Он нервно вскрыл его, подошел к окну, где было светлее. Пять листков, вырванных из блокнота. Почерк крупный, четкий. Но Сандра писала только о себе, о своих чувствах к Сент-Розу, о том, какую перемену он в ней произвел. Бесконечное, длинное письмо. И ничего о Луке. Абсолютно ничего. Сент-Роз разочарованно скомкал листки и с досадой бросил их на стол. На улице какой-то старик, согнувшись в три погибели, с трудом толкал в гору свою тачку, и мускулы Сент-Роза сами собой напряглись. Он снова взял письмо, разгладил его рукой, вновь перечел одну страницу за другой в надежде найти какую-нибудь пропущенную второпях важную подробность. Но нет, Сандра занималась лишь собственными переживаниями, вспоминала свое прошлое,
