детство, Луиджи. Весь Рим думал теперь только о заложниках, которых вот-вот могли расстрелять, а эта женщина в такой день пустилась в истерическую болтовню о своих чувствах и убеждала Сент-Роза, как сильно она его любит. Подумать только, а он-то обрадовался, что она приехала в Париоли, чтобы поскорее сообщить ему долгожданную новость! Что она сразу отправилась в путь, чтобы передать ему указания Луки! Но чего можно ждать от такого легкомысленного создания? Раздосадованный, он порвал письмо и конверт и бросил клочки в корзинку для бумаги. В сумраке розовый балдахин над кроватью, его колонки, бахрома и мягкие складки напоминали о любовных утехах, о мире радостей и эгоистических наслаждений. Он в раздражении отвернулся. Затем, когда появился электрический свет, включил радио. Говорила Римская радиостанция. Сначала передали сводку последних известий из Берлина: союзники ведут тяжелые бои в районе Анцио и Монте-Кассино, Лондон пылает под бомбами, русские отступают на севере, англичане увязли в Бирме. Затем подробно сообщалось об извержении Везувия и об огромных потоках лавы, двигающихся к морю. Но Неаполь находился уже вне опасности. И это все. Ни слова о заложниках, о трагедии, повергшей в ужас весь город. Сент-Роз повертел ручку настройки, и, пока он пытался поймать какую-нибудь передачу союзников, его мысли снова вернулись к Сандре, но на этот раз он думал о ней спокойнее. Сандра была натурой неуравновешенной, противоречивой, развращенной, но отзывчивой. Она не раздумывала над тем, как поступить, несомненно, была истеричной. Что же побудило ее пойти в этот день в Париоли? И почему, ожидая его, она написала это странное письмо? Он был заинтригован, но разочарование его было еще так свежо, что пересилило сожаление об уничтоженном письме.
Запах крупы в этом зале, казалось, исходил от самих стен, до половины выкрашенных отвратительной серой краской. Вся мебель — две длинные деревянные скамьи. На них было еще много места, но Филанджери предпочел ждать стоя. В соседней комнате звонил телефон — звонил настойчиво, неутомимо. Всего тут ожидало человек пятнадцать, считая и того, кто вошел последним; это был парень лет двадцати с запухшими глазами и кровоточащим ртом. Он шатался, и солдаты вели его, поддерживая за плечи и за руки. Пятнадцать — именно эту цифру называл комиссар Риера. Зачем их тут собрали? Их внешнее безразличие резко контрастировало с напряженностью взглядов. Филанджери не знал о покушении, совершенном накануне на виа Разелла. Окно с толстой зеленой решеткой находилось слишком высоко, и потому во двор нельзя было выглянуть, были видны только укрепленные на фасаде дома изоляторы на железных кронштейнах, от которых далеко в темнеющее поднебесье уходили электрические провода. Телефонные звонки в соседней комнате рождали иллюзию полной заброшенности, хотя и было совершенно ясно, что за дверью стоят часовые. Воображение Филанджери неслось вперед, как несутся подземные воды через запутанную систему каналов. Может быть, после недавних бомбардировок действительно необходим был наряд с лопатами и кирками для расчистки завалов в окрестностях города? Или, возможно, союзники начали быстро продвигаться вперед и надо послать людей строить укрепления? Или с разных фронтов свезли трупы немецких солдат и их надо захоронить? Неподалеку от Филанджери стоял человек с длинным лицом и тонким прямым носом — глубоко сосредоточенный вид придавал ему сходство с византийскими иконами. У другого лицо было плоское, жирное, глаза испуганные, с непомерно расширенными зрачками. Эти двое были настолько непохожи на остальных, что Филанджери на время отвлекся от своих мыслей. А кругом стояли люди с серыми, неподвижными лицами, исполненными достоинства.
Почти все молчали, лишь двое заключенных в глубине — один молодой, другой намного старше, очень похожие друг на друга, должно быть, отец и сын — время от времени обменивались короткими репликами. Внезапно телефон умолк, и воцарившаяся за стеной тишина словно превратила этих людей в каменные статуи. Тишина, едва нарушаемая легким шелестом невидимых бумаг. Что говорить? О чем спрашивать? Ощущение близкой и неминуемой беды сдавило горло. Филанджери чуял эту беду, как чуяли ее и остальные. Все походило на сон, когда видишь человека, но не можешь обратиться к нему, не можешь даже подать ему знак. Рассудок был объят ужасом, мысли рассеивались, как это бывает при голоде, безумно стучало в висках. Сейчас могло произойти самое страшное. Филанджери ощущал, как все в нем содрогается, протестуя, отказываясь покинуть этот мир, и он был не в силах унять эти дикие судороги. Справа и слева — лица, на некоторых заметны следы побоев, но все освещены этим предсмертным светом. И как тогда, рядом с изувеченным каменщиком, Филанджери снова охватило чувство жалости — более сильное, чем недавняя растерянность.
И вот опять телефонный звонок за стеной. Он стряхнул с людей лунатическое оцепенение. На Филанджери он тоже подействовал, словно электрический разряд, в ту самую минуту, когда ему удалось наконец подавить в себе воспоминания о прошлом, увидеть в них собственную слабость. Затем послышался шум шагов в коридоре, раздались короткие приказания. И когда дверь открылась — ключ бесконечно долго с лязганьем поворачивался в замочной скважине, — показался немецкий часовой и рявкнул: «Raus!»[17] Другие солдаты стояли шпалерами в коридоре и тоже рычали: «Schnell! Schnell!»[18] Маленькая жалкая группа из пятнадцати человек вышла в сад, где ее овеяло свежим воздухом наступающего весеннего вечера. Солнце еще слегка освещало верхние этажи домов, бросая на них большие золотистые блики. Кто-то позади Филанджери споткнулся. Конвоир тут же стукнул споткнувшегося кулаком. За окнами можно было угадать присутствие остальных заключенных. В середине унылого серого квадрата, посыпанного гравием, стоял крытый брезентом грузовик. Грузовик вермахта. За спиной Филанджери шептались:
— Нас везут в Германию.
— Сомневаюсь.
— А как же вещи?
— Трудно их будет требовать.
Диалог походил на жалкий писк лесных грызунов. Филанджери, еле поспевая за остальными, с чьей- то помощью вскарабкался на грузовик. Разум его уже совершенно отказывал, отступив перед животным инстинктом — предчувствием грозящей опасности. Немецкие солдаты грубо запихнули пятнадцать человек в глубину фургона, влезли сами и нацелили на заключенных автоматы. Солдат было четверо, все светлоглазые, с ничего не выражающими лицами. Филанджери понимал, что человечность им столь же чужда, как доисторическим существам. В стоявшем впереди грузовике, на который не успели натянуть брезент, сидела группа итальянских солдат. Выше поблескивали стекла соседнего дома. Рядом у фасада лежал букетик пурпурной герани. Мотор вдруг заурчал, и грузовик медленно тронулся с места.
Каждый раз, когда слабо натянутый брезент вздымался от ветра, заключенные замечали то магазин, то подъезд какого-то дома, то газетный киоск, быстро мелькавшие перед глазами. Машина ехала по пустынным улицам. Снова чей-то шепот:
— Мы едем на Юг.
Скрытый смысл этой фразы Филанджери расшифровал так: «Мы едем на Юг, к району их действий, стало быть, предположение о каких-то оборонительных работах подтверждается». Ворота святого Себастьяна!
Две массивные башни золотистого цвета. Действительно ехали на юг. Может, все так и есть? Пыль, смешанная с едким запахом выхлопных газов, вызвала кашель у одного из конвоиров, и это неожиданно придало ему нечто человеческое и было так же удивительно, как если бы вдруг заговорил камень. В памяти Филанджери возникло воспоминание об одном наброске, вдохновленном Мари, — утешающий призрак. Справа вновь послышался шепот:
— По какой дороге мы едем?
— По Аппиевой.
Опять тряска, вереница устремленных к бледному небу кипарисов, потом грузовик замедляет ход, поворачивает направо. Филанджери заметил на перекрестке часовню Quo Vadis, воздвигнутую на том месте, где, согласно легенде, апостол Петр встретил Иисуса. Стало быть, ехали не по Аппиевой дороге, а по Ардеатинской, и это, видимо, подтверждало, что ехали просто-напросто в район Анцио. Внезапно крутой поворот, потом остановка. Конвоиры тут же засуетились, закричали:
— Всем выходить! — и направили дула своих автоматов на оторопевших людей.
У грузовика на земле стояли другие конвоиры — откуда они только взялись? — и на их лицах была написана такая холодная ярость, что сжималось сердце.
— Быстрей, быстрей!
Солдаты окружили заключенных, били их, подгоняя ударами и криком, скручивали им руки за спиной.
