появлению дополнительного количества пикетчиков из района Пикс, но не надолго. Нынешняя демонстрация целиком и полностью носила мирный характер, даже слишком мирный, как показалось Нику. Что бы он ни написал в своем репортаже, он уже представлял его заголовок крупным планом: «В Пиксе поддерживают ракетную базу». Похоже на совершенно иную работу, для людей в масках в воздушном пространстве, подумал он, потягивая кислый джин, когда с удивлением представил себе, сколько еще неприятностей доставит ему Джулия.
В то время он уже почти год вел анонимные передачи с пиратской радиостанции, когда они встретились во время сбора средств в пользу Международной Амнистии. Джулия, незадолго до этого, также начала вести радиопередачи. Когда она узнала, что он репортер, то стала прощупывать его настроения; узнала о его недовольстве при виде своих смягченных или искаженных до неузнаваемости репортажей; о том, как он покорно смирялся со всем этим, когда газета позволяла пустить в печать символически левое обозрение. Самое лучшее, чего можно было ожидать и к чему он стремился, — это времени, когда газетами будет владеть как можно меньшее число хозяев и когда они наконец станут рупорами для больших глоток. «Но есть альтернатива», — сказала она тогда, и ее глаза заискрились. Но он мог быть не только репортером, который использует ее радиостанцию, чтобы говорить о том, о чем запрещалось говорить в газетах.
Он свернул с манчестерского шоссе и повел машину вдоль вересковой пустоши. Если он не ошибался, то здесь, где-то посередине вересковых пустошей, должен был находиться городок или, наконец, какой-нибудь трактир или пивная, где можно было немного перекусить. Постепенно в нем росли интерес и симпатия к Джулии. С того времени, когда он в первый раз пришел с визитом в ее покосившейся особняк в викторианском стиле в Сэлфорде, в подвале которого было свалено всевозможное радиооборудование, они несколько раз занимались любовью. Но в последнее время ее отношение к нему несколько изменилось: люди должны знать, кто выходит в эфир, стала говорить она. Он должен сам создать себе репутацию, назвав себя, и посмотреть, что потом сделает его издатель: имя Ника заставило бы власти дважды подумать, прежде чем прекращать ее радиопередачи. Ник засом-невался было, что его имя обладает таким уж большим весом, однако ему стало приятно. Хотя она и обещала ему постоянное место у себя на радиостанции, он не был уверен, что ей удастся чего-либо добиться, на свой страх и риск продвигаясь вперед, помогая ему делать карьеру. Позднее, к удовольствию Джулии, он сам принял огонь на себя, назвав себя в эфире.
Он включил радио на тот случай, если удастся услышать ее, однако ее волну забивала программа американских евангелистов, рок-группа, певшая: «Сегодня прекрасный день, Иисусе, прекрасный день». Он выключил радио и стал думать, чем же досадить самому себе, как испытать терпение Ника Рейда. Он думал о мягких губах Джулии, длинных и прохладных руках, стройных ногах, обвивающихся вокруг него. Автомобиль на полной скорости пересекал пустошь, находясь сейчас в сотнях милях от основной дороги. Ему стало интересно, не ошибся ли он насчет пивной. Он остановился на обочине, чтобы свериться с картой, когда вдруг услышал пение.
Ник опустил окно. Необъятное пространство пустоши нарушалось редкими известняковыми вкраплениями, мрачно блестевшими под тяжелым сводом неба. Птицы, настигнутые ветром, стрелой падали вниз или плавно пикировали по ветру, вода журчала в канаве сбоку от дороги. Очередной порыв ветра донес до него новый обрывок песни откуда-то спереди. Это было похоже на хор. Он отложил в сторону путеводитель, так и не сверившись с ним. Должно быть, впереди был город, где служили благодарственный молебен не в церкви, а на улице, где-нибудь на городской площади, как часто делали это горожане в Пиксе. Он проехал очередной утес, миновав пару ферм и коттеджи с голубыми ставнями и побеленными стенами, и увидел город. Все выглядело вполне обыденно: тесные ряды домов из известняка; маленькие садики, полные цветов; узкая главная улица, которая отрезала взгляд от вида остального города, стоило ему только въехать на нее. Магазины были закрыты, а улицы безлюдны.
Он поставил машину на городской площади и вышел, потягиваясь. Где-то звонил телефон, лаяла собака. Он обнаружил, что и пивная тоже была закрыта. Казалось, не стоило ехать дальше в поисках другого паба в этот неурочный час. Невидимый хор еще пел, находясь где-то впереди. Ник запер машину и стал подниматься вверх по улице.
Тропинка в конце длинного ряда домов привела его на пустошь. Как только он вступил на пустошь, пение стало явственней. Был момент, когда ему показалось, что оно идет отовсюду с пустых склонов, а потом из маслянистого неба. Он шел один по протоптанной в траве тропинке через вересковые заросли к просвету в голом утесе, за которым, как ему казалось, звук становился более отчетливым. Он не был готов к тому, что увидел, как только достиг вершины.
Бесплодная земля уходила вниз к огромной дыре в форме горшка, окруженной известняковыми стенами. Каменная чаша вокруг дыры была заполнена сотнями людей и звуками какого-то гимна. Напротив Ника, около стены, где края дыры были самыми высокими, молился какой-то человек. Дюжина людей повернулась и стала пристально изучать Ника. Он решил присоединиться к толпе, стараясь быть менее заметным. Пели не все, некоторые выглядели смущенными, даже подозрительными. Ник почти достиг рядов толпы, когда пение закончилось криком, отразившимся от голых утесов и вспугнувшим птиц из зарослей вереска.
Ник остановился между полной женщиной с интересным и удивительно нежным лицом и парой с беспокойным ребенком. Человек, стоявший на коленях, закрыл глаза и обратил лицо к небу, безмолвно шевеля губами. Потом он пристальным взглядом окинул толпу, и его проницательные голубые глаза исследовали одно лицо за другим.
— Я — Гудвин Мэнн, — сказал он пронзительным голосом. — И поэтому я нахожусь здесь.
Полная женщина негромко фыркнула, то ли насмешливо, то ли нет, Ник не решился спросить.
— Он хочет сказать, что пришел сюда, к нам, чтобы добиться признания людьми Господа, Эндрю, — прошептала своему сыну женщина по другую сторону от Ника.
— Прошу вас, не молитесь и не становитесь на колени, пока вы сами не захотите это сделать, — продолжал Гудвин Мэнн. — Но сейчас я бы хотел, чтобы вы сели, пока я не попрошу вас подняться во имя Бога.
Потом, когда люди, смотря на него и на голый утес позади него, стали садиться, подчиняясь его просьбе, он добавил:
— Если кто-нибудь желает стул или подушку, достаточно поднять руку.
Лес рук почти непроизвольно взметнулся вверх. В ответ на это большая часть толпы позади Мэнна направилась к ближайшему ряду палаток и шатров и вернулась назад, неся в руках кучи подушек и складных стульчиков. Некоторые подстелили в качестве сидений свои пальто, хотя они еще выглядели достаточно неуверенными в том, правильно ли они делают, оставаясь здесь. Ник подозревал, что некоторые из них сели, потому что были возмущены тем, что их вынудили стоять, возможно, возмущались вообще тем, что позволили привести себя сюда. Он начинал уже чувствовать интерес к тому, что заставило его придти сюда и в чем он сейчас участвовал, впрочем, подобно большинству из присутствующих здесь. В это время заговорил калифорниец:
— Я полагаю, что многие из вас могут подумать, что я поступил невежливо, не предупредив вас заранее о своем приходе, но я не знал, сколько времени мне понадобится на дорогу.
— Из Америки? — пробормотал мужчина, на котором был передник, какой обычно надевают мясники во время работы.
Мэнн пристально посмотрел на него.
— Нет, из аэропорта Хитроу. Я хотел удостовериться в том, что достоин говорить от имени Господа.
Ник почувствовал, что те, кто раньше ворчал из-за сидения на земле, теперь были пристыжены. Счет один-ноль в пользу евангелиста, подумал Ник, когда Мэнн продолжил свою речь:
— Не думайте, что я хочу сказать, будто я лучше вас всех. Слушайте, и я расскажу вам, каким я был до того, как Господь вошел в мою жизнь…
Он вздохнул и взглянул на мрачное небо.
— Я был воспитан в Голливуде. Моим отцом был английский киноактер Кевин Мэнн…
Когда шепот, вызванный его признанием, прошел по толпе, он продолжил немного громче:
— Я здесь не для того, чтобы рассказывать о дурной славе моего отца, однако я был воспитан в
