Межелайтису допивать' (28 апреля 1963 г.); 'День в тумане с Межелайтисом. <…> Эдуардас пьяный, добрый, потусторонний' (22 ноября 1963 г.); 'Пьяный, милый, весёлый Фазиль Искандер' (3 марта 1972 г.); 'Несчастный Кирсанов, пья- ный, жалуется на жену, говорит о её любовнике, американском певце' (10 марта 1972 г.); 'Потом — Якобсон. Тут уж мы напились' (8 июня 1973 г.) и т. д., и т. п.
Но конечно, главный пьяница в записях Самойлова — он сам. Как следует из многочисленных свидетельств Давида Самойловича, в нем боролись два начала — желание 'странного веселья' и осознание пагубности его. Образ жизни, который вёл поэт долгие годы, он называл самоубийством (запись от 19 февраля 1963 года). Но всё же страсть к алкоголю чаще всего брала верх. О последствиях судите сами: 'Я спьяну и по ошибке обидел прогрессивного Анненского' (3 января 1962 г.); 'Во время последнего загула <…> творил немало чудес, а заодно потерял дневничок за несколько месяцев' (22 июня 1963 г.); 'В Москве замелькало множество лиц. Четыре дня я пил. 26-го прилетела Галка. 30-го я снова был в Пярну' (3 сентября 1978 г.); 'Весь день в загуле. Левада, Алеша Левинсон. Дальше всё неясно' (25 ноября 1978 г.); 'Два дня до приезда Гали провёл в кутеже <…>'; 'Вообще все дни мелькало множество лиц, которых я забыл по пьяному делу' (28 мая 1980 г.); 'Пил много. Где-то выступал с Костровым' (15 сентября 1980 г.) и т. д., и т. п.
Насколько страсть к алкоголю, веселью определяла поведение Д.Самойлова, свидетельствует следующий эпизод. Для поэта Лидия Чуковская была эталоном человека, примером правильной и праведной жизни. Дружбу с ней Самойлов очень ценил, доверял ей самые заветные мысли (о чём свидетельствует их переписка). Однако в очередной приезд Давида Самойловича в Москву их встреча сорвалась из-за трёхдневного загула Самойлова и последовавшей срочной 'эвакуации' в Пярну (вновь выручила прилетевшая жена Галина). Лидия Корнеевна отреагировала на этот случай с присущей ей прямотой: 'Пропили Вы нашу встречу! А так хотелось и надо было повидаться! Но Вы предпочли 'массированные встречи с друзьями'' ('Знамя', 2003, № 6).
Избавиться от алкоголизма не помогли Самойлову и самые радикальные меры. В сентябре 1968 года Самойлов сообщает Борису Слуцкому, что лежит в наркологическом отделении института Сербского, где 'отучают, и кажется, успешно, от алкоголизма'. 'Место своего пребывания я держу в секрете <…> Так что и ты никому не говори, где я, а слухи опровергай' ('Вопросы литературы', 1999, № 3).
Больше же всего в данном контексте меня удивляет то, какое значение придаёт количеству и качеству выпитого Давид Самойлов, с какой тщательностью он фиксирует 'милые' подробности. Из всех возможных объяснений данному явлению мне наиболее вероятной видится ментальная версия (беру пример с А.Немзера и других 'левых').
В свете сказанного неожиданной, немотивированной, вызывающей возражение выглядит поэтическая трактовка данной проблемы, зафиксированная в письме к Л.Чуковской от середины августа 1981 года:
('Знамя', 2003, № 6)
Известно, как трепетно относился поэт к своей родословной, как грела Самойлова 'маркитантская' линия её. Это нашло отражение не только в стихотворении 'Маркитант', которое Б.Слуцкий называл лучшим, но и в записи от 14 января 1963 года: 'И вообще где-то сидит во мне это странное веселье — не от французских ли кровей'.
Думаю, 'маркитантские', 'французские' гены очевидно проявлялись в те моменты, когда Д.Самойлов делал следующие записи: 'Пили коньяк у меня до ночи' (11 декабря 1962 г.); 'Пили пиво, палинку и вино' (23 ноября 1964 г.); 'После вечера у нас пили коньяк Гелескул, Саша, Гутман' (23 ноября 1983 г.); 'Пили виски' (20 июня 1983 г.); 'После вечера — шампанское за сценой…' (31 мая 1987 г.); 'Карабчиевский подошёл с водкой' (7 августа 1987 г.); 'Вечером Э.Графов принёс две бутылки водки' (3 марта 1988 г.); 'Захарченя с двумя бутылками вина' (19 мая 1988 г.); 'В обед Танич угостил скверным коньяком' (18 апреля 1989 г.) и т. д.
При всей иронии, самоиронии, эксцентричности стихотворения 'Маркитант', реалии его не дают основания для столь свободного прочтения, которое демонстрирует в статье 'Путь оттуда' Станислав Рассадин. Приведу, на мой взгляд, итоговое размышление критика, которое венчает риторический вопрос: 'Полуёрническая свобода бродяги Фердинанда, его свобода от Бонапартовых коронационных забот — не есть ли весёло-серьёзный перефраз свободы творческой, понимаемой как раз по-пушкински?' (Рассадин Ст. Голос из арьергарда: Портреты. Полемика. Предпочтения. Постсоцреализм. — М., 2007).
Непонятно, о какой свободе Фердинанда говорит Ст. Рассадин. Ведь вся его деятельность, торговля, успех связаны с Бонапартом, его войском. Поэтому и поражение французов в России и вызывает естественную реакцию 'печали' у маркитанта. И эту зависимость фердинандов как явления от войска, от успешного войска прекрасно понимает Давид Самойлов, что выражает соответственно:
При огромном с в е ж е м войске (разрядка моя. — Ю. П.).
Маркитанту всё равно, кроме одного: какое это будет войско. Суть этого 'племени', как известно, точно передал Ю.Кузнецов в стихотворении 'Маркитанты'…
Что же касается Пушкина, который возникает в сравнении Ст. Рассадина, то эту откровенную чушь комментировать нет смысла.
'Фердинандова натура' Самойлова проявляется и в другом: в том, как оцениваются отношения между людьми, между мужчиной и женщиной, отношения, построенные по принципу 'купли-продажи'. В автобиографической поэме 'Ближние страны' лирический герой, советский солдат в побеждённой Германии, спит с 'неплохой девчонкой' немкой Инге. Спит, как несколько раз с иронией сообщается, потому что 'Инге нравится русская водка' и не только она: тушёнка, сало, масло. Здесь же, 'между прочим', с иронией говорится, что у Инге есть жених, 'молодой букинист из Потсдама', который с сарказмом изображается автором.
Д.Самойлова 'левые' критики называют продолжателем пушкинской традиции, учитывая при этом его частое оглядывание на 'наше всё'. На фоне всеразъедающей иронии разного качества, отсутствия традиционной иерархии духовно-нравственных ценностей, что, собственно, и отличает 'Ближние страны', все эти разговоры — мыльные пузыри, наукообразное словоблудие. Смотрите, например, раздел о поэте в вузовском учебнике Н.Лейдермана и М.Липовецкого ('Современная русская литература: 1950-1990-е годы'. — М., 2003). Уж если и следует неким традициям в этом произведении Самойлов, то модернистским, М.Цветаевой прежде всего. Надпись героя 'Фройлен Инге! Любите солдат, // Всех, что будут у вас на постое', весь пафос 'Ближних стран' сродни цветаевскому завету: 'Пока можешь ещё — греши', — идеалам её любимой 'Поэмы Горы'.
Александр Давыдов, сын Д.Самойлова, не согласен с мнением Александра Солженицына, который утверждает, что поэт был 'достаточно благополучен материально всю жизнь' ('Новый мир', 2003, № 6). Давыдов убеждён: Самойлов 'жил весьма скромно, что вполне отражено и в мемуарах, и в дневниках' ('Новый мир', 2004, № 1).
Конечно, 'скромность', 'материальный достаток' — понятия во многом относительные. Если брать за точку отсчёта благосостояние большинства советских людей, то, думаю, А.Солженицын прав. Приведу примеры из мемуаров, чего не делает Александр Исаевич и к чему призывает А.Давыдов. Обратимся к мемуарам друга поэта Б.Грибанова 'И память-снег летит и пасть не может' ('Знамя', 2006, № 9).
В конце 40-х годов молодая жена Самойлова Ляля Фогельсон, студентка искусствоведческого
