Стихи

'Где бы, — пишет Евгений Евтушенко, — ни звучала эта строфа — на вечере поэзии из уст самого поэта, или на концерте художественной самодеятельности, или в Театре на Таганке, или в глубине нашей памяти, — за ней сразу встает Время. А ведь это только четыре строчки!'

Но как меняется тональность стиха, мажор уступает место минору, когда речь заходит о не вернувшихся с войны друзьях:

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.
Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет — одни деревья.

('Перебирая наши даты…')

Сделаю некоторые пояснения: Павел — это Коган, Миша — Кульчицкий, Илья — Лапшин (в ИФЛИ не учился, но писал стихи), фамилия Бориса — Смоленский, Николая — Майоров. Майоров посещал поэтический семинар И.Л.Сельвинского, куда был зачислен перешедший в Литинститут Давид Самойлов — Дезик, как ласково называли его друзья и родители.

Военная тема, словно осколок, застряла в памяти поэта, и уйти от нее он не смог до конца своих дней. Из попытки в сборнике 'Волна и камень' попрощаться с военной темой:

До свидания, память,
До свиданья, война,
До свидания, камень,
И да будет волна!
— ничего не вышло.

А сейчас я познакомлю вас, уважаемые читатели, с неизвестным вам стихотворением Д.Самойлова, которое около сорока лет распространялось в списках. Знали его фактически единицы, о нем никто не говорил, не писал, как будто его и не было в природе. Даже в статьях о Самойлове, принадлежащих перу таких серьезных и объективных исследователей современной поэзии, как Сергей Чупринин и Игорь Шайтанов, даже в книге Вадима Баевского 'Поэт и его поколение' (1986) нет и намека на стихотворение 'Если вычеркнуть войну…'. И что более странно: этого стихотворения нет ни в одном из прижизненных самойловских сборников, ибо, с точки зрения официальной идеологии, оно было 'крамольным' от начала до конца. Может быть, и сам Самойлов, не желая портить отношений с цензурой и литначальством, не включал это стихотворение в рукописи своих книг…

'Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…' — эти парадоксальные тютчевские строки в аранжировке Самойлова преображены таким образом: счастлив, кто жил в 'сороковые, роковые, военные и фронтовые' и, как бы отрешившись от довоенных сталинских кошмаров, был свободен в поступках, в выборе друзей, в самой поэзии.

В самые тяжкие дни ленинградской блокады, зимой 1942 года Ольга Берггольц писала:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.

Эти строки, по странной случайности, 'прошли', а вот из стихотворения Семена Гудзенко 'Я был пехотой в поле чистом…' (1946) цензура вычеркнула две строки:

С какой свободой я дружил —
Ты памяти не тронь…

Об этом после Самойлова написали и прошедший войну Борис Слуцкий:

Хорошо было на войне.
С тех пор
Так прекрасно не было мне, —

и Александр Межиров, чувствующий, как он сам признался, 'лютую тоску по той войне':

Муза тоже там жила,
Настоящая, живая.
С ней была не тяжела
Тишина сторожевая,
Потому что в дни потерь,
На горючем пепелище,
Пела чаще, чем теперь,
Вдохновеннее и чище, —

и Евтушенко — мальчик в военные годы:

Война была несчастьем для народа,
а для поэтов —

љљљљљљљљљљљљсчастием не врать… -

и другие поэты, но ведь Самойлов был первым, кто обнажено, без намеков, 'открытым текстом' написал: