В голосе Баннистера зазвучал металл, что он позволял себе лишь в редких случаях.
— Знал ли доктор Кельно, что эксперименты Восса бессмысленны?
— Невозможно представить себе, что он этого. не понимал.
Баннистер переложил на столе несколько бумаг.
— Итак, на что вы обратили внимание после гибели доктора Дымшица?
— Резко ухудшилось качество операций. Мы то и дело сталкивались с самыми разными постоперационными осложнениями. Раздавались жалобы на невыносимые боли в спине. Мы с доктором Тессларом бессчетное количество раз обращались к доктору Кельно, прося его зайти к своим больным. Он не обращал на нас внимания.
— Теперь мы должны вернуться, — ровным и спокойным голосом сказал Баннистер, — к некоей ночи в середине октября 1943 года, когда вас пригласили в кабинет Восса в пятом бараке.
— Я помню ее, — прошептала она, и глаза ее заволокло слезами.
— Что произошло в эту ночь?
— Я осталась с Воссом наедине. Он сказал, что Берлин нуждается в более обильном поступлении информации о его экспериментах и он расширяет их. Ему нужно большое количество врачей, и он направляет меня в операционную.
— Что вы ответили?
— Я объяснила ему, что я не хирург. Он ответил, что я буду давать наркоз и ассистировать. У доктора Кельно и доктора Лотаки вечно возникают сложности с пациентами, которые им не подчиняются.
— И что вы ответили?
— Я сказала, что не буду этого делать.
— Вы хотите сказать, что отказались?
— Да.
— Вы отказали полковнику СС, у которого была возможность отправлять людей в газовые камеры.
— Да.
— И какова была реакция Восса?
— Он стал орать привычные ругательства и приказал мне на следующий день явиться в пятый барак и быть готовой к операциям.
— И что затем?
— Вернувшись в свою каморку в третьем бараке, я все обдумала и приняла решение.
— Какое?
— Покончить с собой.
В мертвой тишине зала раздалось несколько сдавленных всхлипов. Адам Кельно вытер вспотевшее лицо.
— И как вы это собирались сделать?
Она медленно расстегнула пуговицы блузки, обнажив верхнюю часть груди и вынула медальон на цепочке. Открыв его; она вытряхнула из него пилюлю и показала ее.
— У меня была таблетка цианида. Я храню ее как память до сегодняшнего дня. — Она смотрела на пилюлю так, как, должно быть, разглядывала ее тысячи раз.
— Можете ли вы продолжать, доктор Вискова? — спросил судья.
— Да, конечно. Я положила ее на деревянную доску на козлах, которая служила мне столиком, вырвала листок из блокнота и написала прощальную записку доктору Тесслару и доктору Парментье. И тут открылась дверь. Вошла доктор Парментье и сразу же увидела таблетку.
— Она встревожилась?
— Нет. Она была совершенно спокойна. Она села рядом со мной, взяла у меня карандаш и записку... и стала гладить меня по волосам, говоря слова, которые всегда всплывают у меня в памяти в самые трудные минуты жизни.
— Можете ли вы сообщить милорду и присяжным, что она говорила?
По щекам Марии Висковой текли слезы, и слова ее трудно было расслышать.
— Она сказала: «Мария... невозможно представить, что нам удастся выжить и освободиться отсюда. Немцам в конце концов придется уничтожить всех нас, ибо они не могут позволить, чтобы мир узнал об их деяниях». И она сказала: «...и единственное, что нам остается, — тот краткий срок существования, который еще отпущен нам, мы должны прожить его с достоинством, как люди... и как настоящие врачи». И еще она сказала: «...мы не имеем права оставлять этих людей наедине с их страданиями».
Задавая ей следующий вопрос, Томас Баннистер пристально смотрел на Адама Кельно:
— И на следующий день вы не явились в пятый барак, чтобы ассистировать при операциях?
— Нет, не явилась.
— И что же сделал Восс?
— Ничего.
27
Лена Конска изнемогала под жестким напором вопросов, которые четыре дня настойчиво задавали ей Арони и Иржи Линка, но в ее ответах почти не было противоречий, за которые можно и стоило бы уцепиться. Она признала, что в конце войны в самом деле виделась со своим двоюродным братом Эгоном Соботником, и он сказал ей, что уезжает куда-то далеко, потому что не может выносить присутствия призраков, которые бродят тут вокруг.
Обескуражить Арони было не так-то легко. Он учитывал, что у этой женщины хватило сообразительности., пить лет жить на нелегальном положении. Каждый день Арони покупал газеты с отчетами о процессе, и уговоры у него перемежались с угрозами.
Когда они поднимались по лестнице в ее квартиру, Линка выразил желание отказаться от участия в дальнейших разговорах.
— Мы только теряем время. Если даже она что-то и знает... она хитрая старая ведьма.
— Пока Прага не предоставит информацию о местонахождении Соботника, нам остается только давить на нее.
— Ну, пробуй.
— Давайте предположим, — сказал Арони Лене Конской, — мы выяснили, что вы нам лжете.
— Вы собираетесь начать все сначала?
— Мы знаем, что вы умная женщина. Умная настолько, что никто не заставит вас открыть тайну— кроме Бога. И вы ответите перед ним за свои дела.
— Перед Богом? — переспросила она. — Перед каким? Был ли Бог в концентрационном лагере? Спросите меня, и отвечу — Бог одряхлел для своей работы.
— Вы потеряли всех членов своей семьи?
— Да, милостивый Боже прибрал их.
— Теперь они могут вами гордиться, мадам Конска. Особенно горды они будут, если Адаму Кельно удастся выиграть дело лишь из-за того, что вы утаили информацию. Так пусть память о них никогда не покидает вас. Можете рассчитывать на это, мадам Канска. Вы будете стареть, а их лица по-прежнему будут стоять перед вами. Вы не сможете забыть их. Я на это крепко рассчитываю.
— Арони, оставьте меня в покое.
— Вы были в синагоге в Праге. И вы, конечно, видели...
— Прекратите.
— ...имя вашего мужа на стене мучеников. Я его видел — Ян Конска. Это его фотография, не так ли? Он был красивым парнем.
— Арони, вы поступаете как нацист.
— Мы нашли кое-кого из соседей, — сказал Арони. — Они помнят, как вернулся Эгон Соботник. Они помнят, как он полгода жил здесь у вас, в этой квартире, после чего неожиданно исчез. Вы лгали нам.
— Я говорила, что он тут оставался недолго. Дней я не считала. Его все время что-то беспокоило.
