Эйб летал ночами на «галифаксах» и на «летающих крепостях» днем. Он писал о сказочном зрелище таких на вид безобидных хлопьев взрывов, о том, как в яростных схватках сцепляются в небе истребители. Он писал о ровном гуле двигателей в пять тысяч лошадиных сил и о том, как тревожно становится на сердце, когда они начинают давать перебои, высасывая последние капли горючего. О потоках крови. О том, как хвостового стрелка разрезало очередью пополам и как друзья старались высвободить его тело из металлической тюрьмы. О струях дыма, влачащихся за подбитыми птицами, которые борются из последних сил, стараясь дотянуть до земли. Он приводил сентиментальные песенки, которые любят мурлыкать летчики за штурвалом, писал о молчаливых звездах в кустом небе. Он рассказывал о подтянутых офицерах в штабах, которые изучают топографические карты Германии и намечают места для ковровых бомбежек. И как выглядит сверху россыпь миниатюрных домиков, на которые они обрушивают свой смертельный груз.
Через полчаса мы будем над Берлином. Армада наших машин закрыла небо, как рой саранчи. Вокруг нас волчьей стаей вьются истребители, которые охраняют тяжелые машины.
Удивленный голос в динамике: «Глянь-ка, Тони, никак «мессер» в семь утра».
Под нами разгорелась короткая яростная схватка. «Мустанг», носовая часть фюзеляжа которого была пурпурного цвета, задымился и спиралью пошел к земле с «мессершмиттом» на хвосте. Должно быть, им управлял зеленый новичок. «Мессеры» не могут сравниться с «мустангами». Бош должен быть сам высокого класса, если хочет выжить. «Мустанг» врезался в землю. Все кончено. Никто не выбросился с парашютом.
Позже я выяснил, что он был. студентом-второкурсником из Джорджия-Тех. Завтра в Атланту придет телеграмма о его гибели, и безмолвное горе согнет десяток людей. Он был единственным мужчиной в семье. Тем, кто должен был передать ее имя следующим поколениям.
Боши уносят ноги. Это стоило нам четырех «мустангов» и двух бомбардировщиков. Последние гибнут медленно и нехотя. Они содрогаются в агонии, тяжело переваливаясь с боку на бок. Тщетно команда пытается спастись на парашютах; они исчезают в облаке взрыва.
Напряжение и тревога возрастают, когда мы оказываемся над Берлином. Всех, кроме безмятежно спящего второго пилота, охватывает такая лихорадка, с которой может справиться только молодой организм. Мне дают, возможность сесть за штурвал.
У меня от радости зудят ладони, когда я зажимаю его в руках. Бомбы медленно, подобно хлопьям черного снега, летят вниз, распускаясь оранжевыми цветками над обреченным городом.
Когда наша потрепанная эскадрилья разворачивается в обратный путь, я противен самому себе из-за охватившего меня экстаза. Почему люди тратят свои таланты и огромные запасы энергии на дело разрушения и уничтожения?
Я писатель. Я вижу жизнь как сплетение моральных принципов. Мы летим в небе подобно белоснежным ангелам. Внизу под нами черно, как в аду. Ад, охваченный пламенем!
Я пытаюсь понять, кого сегодня убило движением моей руки. Будущего инженера, как этот мальчик из Джорджии? Музыканта, врача, ребенка, который задохнулся в пожарище? Потери, потери...
Саманта положила трубку и от всего сердца выругалась. Беременность проходила у нее не лучшим образом. Весь день ее мутило. По узенькой лесенке она поднялась наверх в маленькую спальню, где в полном изнеможении лежал Эйб. На мгновение она было решила не сообщать ему о телефонном звонке, но он может рассердиться. Она потрясла его за плечо. . — Эйб! — М-м-м... — Нам только что звонили от командира крыла Парсонса из Бридсфорда. Они хотят, чтобы ты был на месте в четырнадцать ноль- ноль.
Так я и предчувствовал, подумал Эйб. Десять против одного, что они собираются идти на Гамбург. Там будет то еще светопреставление. Ночной рейд — очень красочное зрелище с его контрастами белого и черного. И ковер из красных огней пламени пораженных целей. Эйб спустил ноги с постели и посмотрел на часы. У него как раз есть время побриться и принять душ.
Саманта выглядела усталой и измотанной. Ее бледность особенно бросалась в глаза.
— Ты не опоздаешь, — сказала она. — Я сделаю тебе ванну.
— С тобой все будет в порядке, моя радость. Я имею в виду сегодня вечером. Ожидается, должно быть, самый большой налет, иначе Парсонс не звонил бы.
— Строго говоря, чувствую я себя омерзительно. Но с твоей стороны очень любезно поинтересоваться моим состоянием.
— Ладно, оставим это, — буркнул Эйб.
— Я бы предпочла, чтобы ты не говорил со мной, словно я новобранец перед полковником.
Эйб хмыкнул и сбросил пижаму.
— Что с тобой, дорогая?
— Меня мутит каждое утро вот уже две недели, но этого, как я понимаю, следовало ожидать. Чтобы удрать из этих четырех стен, я часами стою в очередях или то и дело головой вперед кидаюсь в метро. Мы подбираем последние крохи для жизни, и я жутко тоскую по Линстед-холлу. Но с этим можно было бы смириться, если бы я почаще видела своего мужа. Ты улетаешь, потом отписываешься и падаешь без сил, пока тебя не поднимет очередной звонок. В те редкие вечера, что ты оказываешься в Лондоне, ты ночи напролет проводишь с Дэвидом Шоукроссом или в каком-нибудь кабаке на Флит-стрит.
— Ты все сказала?
— Не совсем. Я чертовски устала и несчастлива, но не думаю, чтобы это имело для тебя значение.
— Послушай, Саманта. Я-то думал, что мы очень счастливы. Война разбросала в разные стороны пятьдесят миллионов человек, так что мы можем радоваться, что хоть несколько часов проводим вместе.
— Может, так оно и было бы, не считай ты себя крестоносцем, который должен участвовать в каждом рейде в Германию.
— Это моя работа.
— О, они все твердят, как ты любишь свою работу. Они говорят, что ты лучший метатель бомб во всех военно-воздушных силах.
— Брось, Саманта. Они всего лишь раз в виде любезности дали мне нажать кнопку сброса.
— Командир Парсонс так не считает. Если армаду ведет в бой одноглазый орел — это признак удачи. Наш надежный Абрахам, которого знают все и повсюду.
— Боже мой, Саманта! Как ты, черт побери, не понимаешь! Я ненавижу фашизм. Я ненавижу Гитлера. Я ненавижу то, что немцы сделали с евреями.
— Эйб, ты кричишь на меня! — Саманта, оцепенев, прекратила нападать на него и начала всхлипывать под натиском неумолимой мужской логики. — Это все одиночество, — заплакала она.
— Дорогая, я... я прямо не знаю, что и сказать. Одиночество — брат войны и мать всех писателей. Оно требует от жены писателя умения терпеливо и мужественно выносить его, ибо способность к такому самопожертвованию — величайший дар, который она способна преподнести.
— Я не понимаю тебя, Эйб.
— Я вижу.
— Только не считай меня полной идиоткой. Ты же знаешь, что мы вместе сделали твою книгу.
— Я не мог пользоваться руками, и ты одолжила мне свои. Я полностью зависел от тебя. Когда я ничего не видел и мы тогда занимались любовью, ты была преисполнена счастья, потому что я принадлежал тебе целиком и полностью. Но теперь руки снова служат мне, я снова вижу, а ты по-прежнему ни с кем не хочешь меня делить и понять, в чем теперь заключается твоя роль. Ты ведешь себя так, словно наша жизнь завершилась, Саманта. От нас обоих постоянно будет требоваться способность к самопожертвованию и умение переносить одиночество.
— Ты просто блестяще умеешь так все объяснять. Но я чувствую себя маленькой и глупой девочкой.
— Просто мы начнем все сначала, вместе, дорогая. Но только не делай ошибки, пытаясь стать между
