самая тихая из всех, была самой сильной.
Иоалана Шорет, миниатюрная и сдержанная женщина, прекрасно владела собой, когда сидела в обществе Шейлы и доктора Либермана, ожидая приглашения в зал суда.
В это время Гилрой обратился к журналистам.
— Я не могу давать вам указаний, — сказал он.— Единственное, что могу вам сказать, что я, один из судей Ее Величества, сочту унизительным, просто унизительным для себя, если хоть кто-то из свидетелей, кому довелось перенести эти ужасные операции, будет назван по имени или сфотографирован.
Сэр Роберт Хайсмит невольно прищурился при словах «ужасные операции». Значит, Томасу Баннистеру все же удалось оказать влияние на судью и, возможно, на кого-то еще.
— Я лишь высказываю свою точку зрения и, исходя из своего прежнего опыта, полагаюсь на благоразумие прессы.
— Милорд, — сказал О'Коннор, — мой адвокат только что передал мне записку, в которой говорится, что все представители прессы подписали обязательство не фотографировать свидетелей и не называть их имен.
— Именно этого я и ждал. Благодарю вас, джентльмены.
— Свидетельница будет давать показания на иврите, — сказал Баннистер.
Судебный пристав постучал в дверь:примыкающего помещения, откуда показались доктор Либерман и Шейла Лем, сопровождающая Иолану Шорет. Шейла, не в силах справиться с волнением, стиснула руки, подойдя к своему столу, за которым ей предстояло делать заметки. Доктор Адам Кельно совершенно бесстрастно смотрел, как Иолана и доктор Либерман поднимались но ступенькам. Достоинство, с которым эта женщина принесла присягу иа Ветхом Завете, вызвало легкий шум в зале. Судья предложил сесть но она предпочла давать показания стоя.
Гилрой коротко проинструктировал доктора Либермана относительно порядка перевода. Тот кивнул и сказал, что бегло говорит на иврите и по-английски, а немецкий — родной язык его матери. И перевод не доставит ему трудностей, потому что он знает миссис Шорет уже несколько лет.
— Ваше имя? — спросил Томас Баннистер.
— Иолана Шорет.
Она назвала свой адрес в Иерусалиме и сообщила, как звучала ее девичья фамилия; Ловино, родилась она в Триесте в 1927 году, Баннистер внимательно наблюдал за ней.
— Когда вы оказались в Ядвиге?
— Весной 1943 года.
— Был ли у вас вытатуирован номер?
— Да.
— Вы помните его?
Расстегнув рукав блузки, она медленно закатала ее до локтя, и зал суда вздрогнул от потрясения. Она подняла руку с отчетливо видимой синей татуировкой. Кто-то в задних рядах громко зарыдал, и присяжные в первый раз позволили себе проявить эмоции.
— Семь-ноль-четыре-три-два. И треугольник, говорящий, что я еврейка.
— Можете опустить рукав, — прошептал судья.
— Миссис Шорет, — продолжил Баннистер, — у вас есть дети?
— Собственных нет. Мы с мужем воспитываем двоих приемных.
— Что вы делали в Ядвиге?
— Четыре месяца я работала на фабрике. Мы делали детали для полевых раций.
— Тяжелая ли была работа?
— Да, мы трудились по шестнадцать часов в день.
— Достаточно ли было у вас еды?
— Нет, и я весила всего. лишь девяносто фунтов.
— Вас били?
— Да, капо.
— И что представлял собой ваш барак?
— Обыкновенный барак концентрационного лагеря. Нам выдавался один матрас на шестерых. В бараке с единственной раковиной, с двумя туалетами и двумя рожками душа размещалось от трехсот до четырехсот человек. Ели мы тут же из жестяных мисок.
— И что случилось с вами по прошествии этих четырех месяцев?
— Пришли немцы искать близнецов. Они нашли меня с сестрой и сестер Кардозо, вместе с которыми мы росли в Триесте и которых депортировали вместе с нами. Нас посадили в грузовик и отвезли в главный лагерь в третий барак, который располагался в медицинском центре лагеря.
— Знали ли вы, для чего, предназначался третий барак?
— Скоро нам это стало ясно.
— Что вам стало ясно?
— Там содержались мужчины и женщины, которых использовали в экспериментах,
— Кто вам это сказал?
— Мы оказались по соседству с другой парой близнецов, сестрами Бланк-Имбер из Бельгии, которых уже подвергли облучению и прооперировали. И нам не потребовалось много времени, чтобы понять, для чего мы здесь.
— Могли бы вы описать милорду и присяжным, что представлял собой третий барак?
— Женщины располагались на нижнем этаже, а на верхнем мужчины. Все окна, выходившие на второй барак, были забиты, потому что снаружи была стенка, у которой происходили казни, но мы все равно все слышали. Окна на другой стороне тоже были забиты, так что мы все время находились в полутьме, если не считать нескольких слабых лампочек. Дальний конец барака был отгорожен, и там находились девушки, над которыми проводил эксперименты доктор Фленсберг. Большая часть из них сошла с ума, они все время что-то бормотали или плакали. Многие из остальных, подобно сестрам Бланк-Имбер, только приходили в себя после экспериментальных операций Восса.
— Известно ли вам о каких-то проститутках или прочих женщинах, которым делались аборты?
— Нет.
— Знали ли вы доктора Марка Тесслара?
— Он был с мужчинами наверху, но время от времени помогал выхаживать и нас.
— Известно ли вам, оперировал ли он кого-нибудь из женщин?
— Я никогда не слышала об этом.
— Кто надзирал за вами в третьем бараке?
— Четыре польские женщины-капо, вооруженные дубинками, у каждой из которых была небольшая комнатка, а также женщина-врач по имени Габриела Радницки, у которой была каморка в конце барака.
— Заключенная?
— Да.
— Еврейка?
— Нет, она принадлежала к римско-католической церкви.
— Она плохо обращалась с вами?
— Совсем наоборот. Она относилась к нам с большим сочувствием. Она работала из последних сил, спасая перенесших операцию, и заходила за решетку, успокаивая тех, кто сошел с ума. Она могла приводить их в чувство, когда там начинались истерики.
— Что стало с доктором Радницки?
— Она покончила с собой. И оставила записку, в которой написала, что не может больше выносить эти муки, будучи не в силах облегчить страдания пациенток. У нас всех было чувство, словно мы потеряли мать.
Терренс с такой силой вцепился в руку Анджелы, что она едва не вскрикнула. Адам не спускал глаз со свидетельницы, и трудно было понять, тронуло ли его сказанное.
— На месте доктора Радницки кто-то появился?
— Да, доктор Мария Вискова.
