Габриэллы не было.
Сделав три круга по площади, молодой мужчина наконец сел на скамейку напротив выхода из метро. Ожидание длилось уже добрых полчаса. Завидев издалека очередной силуэт, движущийся по направлению к нему, Сильвен надеялся, что это наконец-то Габриэлла.
Когда миновало девять часов, он последний раз взглянул на дисплей мобильника. Ничего. «Значит, и правда кто-то подшутил…»
По правде говоря, он испытывал почти облегчение. Габриэлла исчезла из его жизни много лет назад, и теперь слишком долгий обратный путь пришлось бы им вместе проделать, слишком многое друг другу рассказать… К тому же он чувствовал себя уютно в своей нынешней комфортной рутине. За девять лет образ Габриэллы стал лишь драгоценной реликвией прошлого…
— Я так сильно изменилась?
Этот голос!.. Услышав его, Сильвен вздрогнул. Потом повернул голову.
Неужели она была тут с самого начала — эта женщина на другом конце скамейки?
— Я… я тебя не узнал… — пробормотал он, когда Габриэлла сняла с головы шарф. Ее волосы сияющим каскадом рассыпались по плечам — их блеск был заметен даже в темноте.
Сильвен смотрел на нее, не говоря ни слова.
Однако не время было молчать — им нужно было поговорить, объясниться, так много рассказать друг другу… Оказалось, что Габриэлла замужем, и, хотя детей у нее пока не было, ее жизнь сильно изменилась со времен Ботанического сада: она работала в магазине одежды, недалеко от площади Гамбетты. Новые заботы, новые друзья, новая жизнь…
— Но тогда… — нерешительно произнес Сильвен, боясь услышать ответ на свой вопрос, — почему же ты решила со мной встретиться?
— Мне тебя не хватало…
Даже если такое объяснение было искренним, от этого оно не стало менее жестоким. Однако Сильвен принял его, хотя оно и разбередило его раны. Это стало его внутренней заповедью — никогда не упрекать ее за исчезновение, никогда не просить ее позвонить Любену («Я только с тобой хотела встретиться, — сказала она ему почти сразу. — Так что ничего не говори об этом деду… и вообще никому!»)
Он обещал ей это и сдержал обещание, поскольку боялся, что, если он его нарушит, Габриэлла снова исчезнет и больше уже никогда не появится. Конечно, такое решение было самым здравым для него — три последних года он только и жил ожиданием этих встреч, всегда по инициативе Габриэллы. Эти недолгие встречи были для него сладостными и одновременно болезненными. Одной лишь Габриэлле он мог рассказать о своих сомнениях, своих радостях, своих планах: она знала о нем все. Однако, будучи его главной конфиденткой, сама она ничего не рассказывала ему о собственной жизни. Это было его второе «обязательство»: ни о чем не расспрашивать. Стоило ему лишь слегка коснуться ее личной жизни или тайных причин ее исчезновения, она либо меняла тему разговора, либо отвечала уклончиво: «Моя жизнь ничем не примечательна, Сильвен… давай лучше помечтаем!» Это было все равно что предлагать коньяк алкоголику! После этих слов Сильвен с удвоенным жаром рассказывал ей парижские легенды, многими из которых они были очарованы еще в детстве. Эта общая тоска по прошлому служила скрепляющим цементом для их редких встреч.
После них Сильвен возвращался к себе одновременно опьяненный и раздраженный.
Какой же была та жизнь, к которой Габриэлла возвращалась, когда он уезжал на последнем поезде метро? Какие прозвища были у нее для мужа? О чем она думала? Какие книги читала? Уж во всяком случае не его книгу, вышедшую в прошлом году, с посвящением «Г., моему прекрасному миражу».
Он принес ей эту книгу, но Габриэлла мягко сказала: «Никаких подарков, Сильвен. Никаких следов. Только ты и я».
Он убрал книгу, больше расстроенный, чем обиженный.
«Она даже не купила ее», — машинально отметил он, разглядывая книжные стеллажи из светлого дерева. За три последних года, с момента их первой встречи, здесь почти не прибавилось книг. Разве что издание «Парижский Ботанический сад: от Бюффона до Жервезы Массон» втиснулось между двумя томами «Универсальной энциклопедии»…
Кроме этого — ничего.
Как будто она хотела стереть воспоминания… или заморозить их.
— Филипп меня попросил все убрать… — прошептала Габриэлла, догадавшись по его взгляду, о чем он думает.
— Он что, так меня ненавидит?
Вопрос был глупым, и Сильвен тут же разозлился на себя за то, что его задал.
Лицо Габриэллы омрачилось.
— Нет, ничего подобного. Он просто хочет меня защитить. Ботанический сад… причинил мне слишком много зла.
— Не больше, чем мне, — заметил Сильвен, перебирая в памяти события прошедшего дня: притворство Любена и Жервезы, неожиданный ночной концерт в зоопарке… Может быть, Габриэлла была права? Не стоит ли и ему тоже навсегда оставить Ботанический сад, освободиться от его воздействия?.. Но будет ли это ему по силам?
Габриэлла поднялась и подошла к огромному, во всю стену, окну из цельного стекла.
Отсюда, с семнадцатого этажа, вид был фантастический. Различимые вдалеке Пантеон, Сорбонна, Валь-де-Грас и Сальпетриер неудержимо приковывали к себе внимание Сильвена. Университет и обе старинные больницы казались каким-то некрополем, золотые купола которого отчетливо выделялись в весеннем ночном небе. Но Габриэлла не на них смотрела.
Он был там, раскинувшийся на месте древнего русла Сены. Со своими лианами, папоротниками, дикими животными…
— Я часто думаю о Ботаническом саде, — прошептала Габриэлла.
Сильвен ничего не ответил — лишь снова наполнил свой бокал и присоединился к ней.
— Почти каждый вечер, — прибавила она.
— Это не болезнь, — прошептал Сильвен, в свою очередь прижимаясь лбом к стеклу.
Габриэлла редко предавалась ностальгии. Когда она вспоминала Ботанический сад, то всегда говорила о нем в прошедшем времени.
Воздух за окном был теплый. На западе еще виднелась бледно-розовая кромка заката, остальная часть города уже окуталась темнотой, в которой, словно светлячки, горели тысячи окон. Теперь по вечерам парижане предпочитали сидеть дома, опасаясь террористов. Лучше всего была видна Эйфелева башня, похожая на гигантскую игрушку, сплетенную из золотой проволоки, — идеальная цель для теракта… Колокольни Нотр-Дам, Сен-Сюльпис, Сен-Эсташ и Сен-Жермен-де-Пре, эти древние каменные громады, также не представляли никаких трудностей в качестве объектов разрушения — взрыв бомбы любую из них мог легко уничтожить. Но эти апокалипсические размышления делали панораму Парижа еще более восхитительной.
— А как там дед? — вдруг спросила Габриэлла принужденно-небрежным тоном, словно вспомнив о какой-то забытой мелочи.
Сильвен колебался, стоит ли рассказывать ей о недавних событиях — об исчезновении белых обезьян, о странностях в поведении Жервезы и Любена… По идее, это означало бы нарушить их с Габриэллой соглашение.
(«Мне нужны только воспоминания, ангел мой…»)
Не оттого ли встречи с Габриэллой почти не доставляли ему страданий? Он и она жили в своем общем прошлом и не строили никаких планов на будущее — словно пребывали в некой резервации памяти… Конечно, они говорили о недавних взрывах, Габриэлла даже сообщила ему некоторые сведения, касающиеся ее личной жизни: бывшая жена Филиппа, работавшая в «Конкор-Лафайетт», погибла, и он был страшно этим потрясен. Но и эти события уже стали частью прошлого… Так что Сильвен предпочел ответить уклончиво:
— У него все в порядке. Стареет, конечно, как и все…
— А-а…
