заблаговременно, я протянула паспорт охраннику. Дверь закрылась. Был конец ноября, холодно, но не это меня беспокоило: стоя перед глухим забором, я опасалась, что с такой службой безопасности опоздаю на встречу. Прошло полчаса, паспорта все не было, и я позвонила помощнице Шеварднадзе. «Да, мне известно, что вы все еще на улице. Господин президент сейчас разговаривает по телефону. Так что придется немного подождать». Предложение перенести встречу на другой день я решила не принимать, мало ли, что будет потом, – оставалось ждать. В ответ на вопросы к охранникам, нельзя ли куда-то зайти, чтобы не стоять на холодном ветру, я получала только отрицательное качание головой.
Внимательность и обеспокоенность нынешнего президента резко контрастировали с моим полуторачасовым стоянием у закрытых ворот дачи Шеварднадзе. Да и разговор с двумя персонами сложился тоже совсем по-разному.
Уже за полночь дверь кабинета распахнулась, и Саакашвили с извинениями предложил приступить к разговору. Я позволила себе начать издалека.
– Расскажите, как формировалось ваше мировоззрение.
– Я рос в семье, как тогда было принято называть, интеллигентов. Меня коллективно воспитывали прадедушка, прабабушка, дедушка, бабушка, мама. Прадедушка провел пятнадцать лет в Сибири, у прабабушки расстреляли почти всю семью. Поэтому у них взгляды были четко сформировавшиеся.
У меня были хорошие учителя. К примеру, учительница французского Мари Чавчавадзе воспитывалась при дворе Николая II. Долго жила после революции во Франции. Она происходила из среднеазиатской знатной семьи, вышла замуж за грузинского генерала Чавчавадзе, поэтому носила эту фамилию. Она была жутким ненавистником советского общественного государственного строя. И очень четко во мне формировала инстинкт свободы. Так же как мой учитель английского Гела Чарквиани, который был в свое время образцом сторонника либерализма.
– И в правительство Шеварднадзе вы пришли уже в качестве реформатора со своими принципами?
– Шеварднадзе, несмотря на свою реформаторскую репутацию, все равно всегда вызывал у меня настороженное отношение. И кстати, когда у нас была последняя с ним встреча вместе с Зурабом Жванией и Нино Бурджанадзе, Шеварднадзе сказал: «Нино, ты вообще воспитывалась у меня на коленях, поэтому от тебя я этого не ожидал. Зураб, я многое для тебя сделал, поэтому ты не должен так резко со мной поступать. А с Мишей у меня всегда были очень отдаленные отношения». То есть и он признавал, что дистанция существовала.
На самом деле Шеварднадзе все время балансировал, чтобы сохранить власть, но, к сожалению, у него никаких четких взглядов ни на одну проблему не было. Он балансировал между реформаторами и нереформаторами, между коррумпированными и некоррумпированными. А это в какой-то момент вырождается в фарс. В принципе, конечно, Шеварднадзе – трагическая фигура. Он абсолютно не сохранил хоть какую-то политическую группу вокруг себя, ни даже, насколько я понимаю, группу друзей. Потому что он всю жизнь был занят балансированием между личностями, между идеями, между платформами, между разными группами. А какую идею он представлял, кроме своей собственной власти, неизвестно.
Когда Шеварднадзе ушел в отставку, у меня поначалу были к нему довольно теплые чувства. В том смысле, что это был мирный переход, что он сам ничего не предпринял. (Реально он просто не смог ничего предпринять.) Но в первую же неделю я был очень зол на него, потому что оказалось, что все абсолютно разворовано, растащено, ситуация очень сложная.
Вот несколько примеров. Я вошел в свой уже кабинет, а там стоит ведро с водой. Почему? Потому что подача воды прекращалась в десять часов вечера. Оказывается, так было всегда. А я работаю до поздней ночи, и мне такая ситуация очень не понравилась. Поэтому я сказал руководителю аппарата, чтобы тот позвонил начальнику водоснабжения и ему пригрозил: если не будет круглосуточной подачи воды, то его могут посадить. Прямо таким текстом. С того вечера у нас было 24-часовое водоснабжение. Причем этот человек делал очень много денег. И был страшно рад, что делает деньги и еще не дает президенту воду.
Или принесли мне первую зарплату – 40 долларов. Я поинтересовался, как на нее жил Шеварднадзе? Мне сказали, что так и жил все это время.
Это иллюстрации того, в каком состоянии было вообще все.
В нашем разговоре с Эдуардом Шеварднадзе речь тоже зашла о личностях: «К руководству пришли мои воспитанники, молодые люди, в том числе был Жвания. Я больше всего надеялся на этого человека. Умный, образованный, грамотный, с дипломатическим умом, в нужный момент проявлял принципиальность, достаточно гибкий. Я уверен, если бы его не убили, Грузия пошла бы по другому пути. Более оправданным путем». Но вот от персональной оценки представителей нынешней власти Шеварднадзе наотрез отказался. В отличие от Саакашвили, который, не прячась за эвфемизмы, описывал свое отношение к людям, а также прошедшим и нынешним событиям.
– Как формировалась ваша команда единомышленников в правительстве Шеварднадзе?
– Это был момент притяжения. Все приходили в парламентский комитет, потому что понимали: там происходит что-то интересное. В основном это были люди из неправительственных организаций середины 1990-х, люди, которые сами себя создали. Большинство из провинции, из очень простых семей. Сначала маленькую команду набрал Жвания, затем, когда меня выбрали председателем юридического комитета, я набрал по конкурсу десять–пятнадцать молодых людей.
Были там нынешние председатель Конституционного суда [Георгий Папуашвили], министр юстиции [Зураб Адеишвили], председатель Верховного суда [Константине Кублашвили], председатель Центральной избирательной комиссии [Зураб Харатишвили]. Был, к примеру, Коба Давиташвили, сейчас один из радикальных оппозиционеров. Правда, он тогда тоже в команду не вписывался до конца. Вано Мерабишвили – он представлял Ассоциацию землевладельцев. Это была Ассоциация, созданная в рамках американской программы помощи[19], и туда входили очень интересные свободомыслящие американцы, которые собрали хорошую команду. Были сделаны очень интересные проекты земельной реформы. Многие члены этой Ассоциации у нас сейчас в правительстве.
В принципе случайных людей не было. Мы все как-то друг друга находили. Была команда энтузиастов, а не карьеристов.
– Но с течением времени ваша оценка этих людей, наверное, изменялась?
– Почти нет. Под каждой фразой в книге[20] , которую я написал, будучи министром юстиции, где четко сформулированы мои тогдашние взгляды, я могу подписаться и сейчас. Многие остались теми же. Некоторые пошли в оппозицию, и, прямо скажу, некоторые деградировали. Но в целом это была интересная команда. Я думаю, многие сохранили идеализм и целеустремленность. Потому что без целеустремленности невозможно сохранить идеализм. То есть идеализм нужен как инструмент, и поскольку наши цели еще должны быть достигнуты, то мы все сохраняемся в форме. И я думаю, что сохранился молодежный дух, несмотря на то что многие из нас уже остались без волос, а другие поседели.
– А ваше отношение к Нино Бурджанадзе неужели не изменилось?
– Нет. Когда я был в юридическом комитете, Жвания ее привел, потому что считал, что должен быть кто-то по происхождению из старой номенклатуры, чтобы в глазах Шеварднадзе разбавлять радикальных реформаторов. И после Революции роз Нино Бурджанадзе выполняла функцию легитимизации новой власти, поэтому она была нам очень нужна. Но в парламенте Бурджанадзе практически не принимала решений по важным вопросам. Не смогла сформировать какую-либо группу сторонников своих взглядов, потому что и взглядов-то у нее определенных не было. И потом, когда стало ясно, что идей нет, политической платформы нет, но нужны свои люди, то предъявила длинный список, прямо скажем, родственников и друзей семьи, которых вообще никто не знал. И мы сказали, что так не получится. Она обиделась и хлопнула дверью. Вот и все.
– Хорошо, пусть Бурджанадзе никогда не была действительным членом команды,
