халата, вероятно, медики или психиатры, улыбались мне особенно приветливо.
После обмена формальными вежливыми фразами и записи данных, касающихся моей личности, человек в мундире подполковника, с широкой синей, а не с красной, как у милиционеров, полосой на брюках, спросил меня по-русски, лукаво улыбаясь:
— Значит, делаем маленькие и сладкие фигурки руководящих товарищей государства, чтобы потом с глубоким удовлетворением их слопать, так?
Не буду даже пытаться передавать его своеобразный выговор и акцент — это было бы, во-первых, слишком трудно и, вероятно, придало бы тексту неуместный комический эффект, — но и вовсе отказываться от передачи манеры подполковника говорить тоже не хочется, поскольку его оригинальный подбор слов и особенно образование сложных слов.
Улыбнулся и я, объяснив, что есть эти фигурки никому никакого удовольствия не доставило бы, поскольку в них недостаточно сиропа, меда или сахара. Они сделаны не для лакомства, а как бюсты, которые, на мой взгляд, отлично подходят для украшения рабочего стола. А чтобы какой-нибудь глупыш- ребенок — да, кто же еще? — в чьи руки могут попасть эти бюстики, в самом деле не попробовал бы их откусить, я даже добавил в смесь соли. И некоторые пахучие вещества.
— Значит, вроде как просоленные партийцы? — по-прежнему улыбался подполковник.
— Так точно. И к тому же я покрыл их лаком, который тоже не имеет приятного запаха и имеет довольно противный вкус.
Кустистые брови его приподнялись.
— Значит, к тому же и вонючие… Ну, очень интересно, какой галиматьей ты, молодой человек, обмазал, к примеру, нашего Никиту Сергеевича? (Интересовало ли это его в чисто научном аспекте или он ждал какого-то ответа, за который можно уцепиться и обвинить меня? Не знаю. Но злонамеренным мне этот руководящий работник безопасности не показался.)
— Специальным видом воска, который по ГОСТу известен как 'воск 3678-БРТ-42', — ответил я. — Он не очень-то приятно пахнет. Но наверняка в нем нет и ничего оскорбляющего достоинство наших вождей. Да и кому придет на ум нюхать эти бюсты… Этот воск иногда используется для покрытия ценных деталей деревянной архитектуры, чтобы они не поддавались разрушительному воздействию времени; этот запах отпугивает грызунов и древоточцев.
— Может быть, молодой человек, вы опишете нам этот запах поточнее. С моим носом беда — сморкаюсь, то есть насморк.
— Запахи очень трудно описать. Но этот воск пахнет совсем не так, как вы — я сужу по выражению вашего лица — вероятно, думаете. Не тот запах…
— И о каком же запахе я как раз думаю? — поинтересовался он.
— По-моему, товарищ сотрудник безопасности сейчас думает… о фекалиях?
(Похоже, он не понял иностранного слова.)
— Ну, о запахе дерьма… — уточнил я.
Мне самому было неловко произносить это слово… Товарищ подполковник побагровел. Он раздувался и раздувался. Я испугался, что со мной произойдет нечто ужасное. Но нет — мой собеседник расхохотался. Прямо-таки до колик в животе. А живота у него хватало.
— Ну, что за чертов парень… — заходился товарищ подполковник. Его смех, приободривший меня, всем находившимся в комнате вовсе не казался приятным.
— Значит, если вы захотите где-нибудь выставить свои скульптуры, то снабдите их табличками: 'Несъедобно, солено-вонючий Сталин!' — Человек, которому принадлежали эти слова, был худой, саркастически настроенный носитель белого халата.
— На выставках мне встречались таблички: 'Экспонаты руками не трогать!'. Обычно этого было достаточно, — возразил я.
Тогда этот худосочный, злой человек стукнул кулаком по столу и заорал, чтобы я лучше честно признался, что изготавливаю изображения наших политработников, вождей нашего государства из марципана именно затем и только затем, чтобы вместе с другими врагами народа, своими друзьями и соучастниками, с издевкой наблюдать, как нашим вождям откусывают головы.
Я уже довольно долго сдерживался; я же знаю, что задача людей, работающих в этом доме, в меру подозревать допрашиваемых и тщательно их проверять. Для того и создан Комитет государственной безопасности, чтобы все могли себя чувствовать вне опасности… И я знаю, уже давно, что психиатры в каждом человеке усматривают какие-нибудь душевные вывихи. Но последний монолог обладателя белого халата с желчным лицом все-таки оскорбил меня не на шутку. Я уже не мог спокойно сидеть на стуле, я встал, выпрямился, и, качаясь как маятник, — я же был худощавым парнем — спросил у этого чересчур уж недоверчивого защитника народной власти и правильного мировоззрения прямо и без всякой дрожи в голосе:
— Уважаемый сотрудник безопасности, специализирующийся на медицине! Позвольте вас спросить, что если бы вы не знали наверняка, что статуэтки Владимира Ильича Ленина и вашего великого предшественника Феликса Эдмундовича Дзержинского действительно из гипса, вы бы их немедленно съели?! Проглотили бы?! Вождей и учителей? Прямо как какой-нибудь каннибал?!.. А если вы, товарищ в белом халате, так не поступаете, то с какой стати вы считаете, что другие поступают? Вы ошибаетесь — настоящие честные граждане государства уже инстинктивно уважают политических гениев!
— В камеру! — рявкнул он мне.
О-о, какое напряжение вибрировало в этой комнате с блеклыми зелеными обоями.
— Ну, пусть этот паренек еще побудет здесь, — успокаивающе сказал белому халату дружественный мне подполковник. — Нам же очень интересно узнать, где он взял инструменты для своей работы. И откуда в его головку пришли такие смешные мысли. Может, кто-то их туда вложил?
Затем он обратился ко мне:
— Ну, молодой человек, не хотели бы вы нам рассказать, где вы взяли инструменты для своей деятельности. И все эти навыки, где-то вы должны же были научиться всему, что умеете. Или как? Ну, кто же эти люди, которые вас обучали?
В голове у меня проносились самые противоречивые мысли. И отчего-то — нет, не столько из опасения, что данные о моем происхождении и жизни уже все равно собраны (что было бы вполне естественно) — нет, по какой-то иной, даже самому мне не понятной причине мне захотелось рассказать всю правду. Просто так уйти из этого дома — это меня бы не порадовало, во мне осталось бы чувство пустоты, ощущение чего-то недоделанного.
И я рассказал этим людям свою историю. Рассказал об усыновлении, и о Штуде, и даже о том, что последние пожелали, чтобы я научился пользоваться их наследством.
Выяснилось, что о Штуде они ничегошеньки не знали. Естественно, они поинтересовались, где сейчас живет мой настоящий отец. Я с радостью отметил, что, как только речь зашла о бежавших за границу отце и деде, ко мне возник большой интерес. Я понял, что теперь представляю для них, в общем-то людей доброжелательных, уже нечто ценное. И опустив глаза, я признался, что мне стыдно за мое происхождение и что в классовой принадлежности своих кровных родственников и в их бегстве с родины я вижу серьезное предательство.
Меня выслушали. Последнюю часть моего признания отметили одобряющим кивком головы.
— Знает ли наш юный друг, где сейчас живут его родственники по мужской линии?
— Вначале они бежали в Швецию. Но теперь они, кажется, поселились в Германии. К сожалению, не в Германской Демократической Республике, а в Германии Адэнауэра…
— И откуда вы это знаете?
— Когда-то давно я получил рождественскую открытку из Германии.
Это, конечно, была неправда, но я решил смело импровизировать дальше. Я почему-то был уверен, что замечу каждое изменение настроения, которое могло иметь место в этой комнате, и сумею вести себя соответственно этому.
— Вы сохранили эту открытку?
— Разумеется, я ее выбросил. С отвращением.
— Ну, это было неумно. Вам следовало принести ее нам… А что они в ней писали? Выразили какое- нибудь свое желание?
