Лысый судорожно передернул плечами, звучно проскрежетал зубами и отвел глаза в сторону.
— Свинья!.. — еле слышно процедил он чуть погодя, злясь, скорее, на себя, чем на пленника. И неожиданно вскинув кулаки, прокричал, разбрасывая слюни: — Где картина, сволочь?! Отвечай!..
Пленник невольно отстранился, ожидая удара. Но его не последовало. Следователь внезапно потух — на впалых щеках появились иссиня-желтые пятна, он хрипло задышал и устало оперся ладонями о стол. Затем осторожно опустился на стул, трясущимися руками спешно порылся в карманах, нашел там крохотную таблетку, бросил ее на язык и торопливо, обливаясь, судорожно двигая кадыком по красной жилистой шее, запил водой прямо через край графина.
Пленник облегченно выдохнул — еще раз пронесло. Его мозг лихорадочно работал, ища хоть какое- нибудь маломальское объяснение происходящему. Картина. Какая картина? Причем здесь картина? И причем здесь я?!. Парень недоуменно глянул на вдруг изменившуюся рожу следователя, а точнее — на его бойко бегающий кадык.
Пить. Пить! Казалось, полмира он отдал бы сейчас за глоток воды. Обыкновенной. Пускай теплой, приторной, хоть из лужи, хоть из болота. Любой! Но — воды! Воды!!. А она была вот, рядом, так беспечно, так несправедливо текущая мимо губ, на подбородок, шею этого отвратительного, этого ненавистного ему человека. И течет — о ужас! — на пол.
Он сглотнул горькую горячую слюну, и взгляды их вновь встретились.
— Сволочи! — наконец просипел следователь. — Сдохнешь тут когда-нибудь из-за вас, подонков… — Тяжело выдохнул, поставил графин на место и обессилено откинулся на стуле.
Пленник невольно перевел взгляд на графин, на что сразу же отреагировал следователь.
— Пить хочешь, — не то спросил, не то утвердил он, сужая в тонкие щелки свои крысиные глазка, и вдруг протянул тому графин. — На, пей. — А когда парень привстал, собираясь схватить воду, резко бросил: — Но сначала скажи, где картина? — Ухмыльнулся и добавил: — И можешь его выхлебать хоть до дна…
Парень замер с протянутой рукой, немного подумал и через силу уронил:
— Я скажу, но сначала дайте попить…
— Хорошо, — неожиданно согласился плешивый слуга закона, и это было, скорее, неожиданнее для него самого, чем для пленника. Он давно уже был озлоблен на всех и вся, считая задержку в своем продвижении по службе виновным кого угодно, но только не себя. И все неудачи — и на службе, и в постели любовницы, и за удочкой у единственного в стране пруда — приписывал этим паршивым людишкам, этим недоноскам, ублюдкам, которые, вместо того, чтобы трепетать перед ним, беспредельно уважать его, верного защитника Закона, вместо того, чтобы лелеять и безумно любить эту Власть, восторгаться своими Вождями, фанатически оборонять вечные и незыблемые устои своей Великой Державы, наоборот, так и норовят укусить, ужалить, надсмеяться над всем этим!..
Пленник пил долго, жадно, взахлеб, вода увертывалась, упрямо, капризно стекала по подбородку, шее, груди, капала на пол, омывала его грязные, сбитые, но некогда — лет сто назад — модные и баснословно дорогие ботинки. И парню вдруг показалось, что весь смысл существования в этом непонятном и враждебном ему мире внезапно сфокусировался в одно-единственное желание, — единственное и бесспорное, достойное внимания и преклонения, — это желание пить, пить бесконечно и много, всегда и всюду, пить и пить, только — пить.
Но когда жажда стала потихоньку удаляться, куда-то вглубь, в сторону, а сознание обрело способность реально оценивать обстановку, он с горечью и отчаянием подумал: а отвечать-то ему и нечего, а значит — снова будут бить. И он… обрадовался, опять обрадовался, как и в прошлый раз, — обрадовался тому, что не знает, о чем хочет дознаться этот отвратительный жандарм, ибо и теперь не был уверен в себе, в своей стойкости и выдержке к побоям, пыткам, унижению…
Однако мозг упорно не хотел сдаваться — сопротивлялся, искал выхода из ловушки: чудовищной, дикой, кошмарной! И когда из графина вытекли последние капли живительной влаги, внезапно оборвав внутри гамму противоречивых чувств — от блаженства и безразличия до страха и безысходности, — он решил схитрить.
— Картину унес мой сообщник.
— Куда унес? — подался вперед следователь.
— Н… не знаю… Наверное, где-то спрятал. Прямо там… — И неопределенно кивнул куда-то в сторону.
Лысый вышел из-за стола, подошел к пленнику и, сверля его глазами, спросил:
— А как вы умудрились пронести в хранилище другую картину и даже незаметно вмонтировать ее в ту же рамку?
— Какую опять картину? — парень испуганно заморгал.
— Почти такую же, какую вы, идиоты, сперли, но только без твоей паршивой рожи! — Тонкая темная жилка под его левым глазом резко дернулась и замерла, перекосив слезящийся глаз; следователь прищурился, унимая нервный тик, затем быстро заложил руки за спину, приподнялся на носки и принялся монотонно, выжидающе раскачиваться взад-вперед. Был он намного ниже своего подопечного, и поэтому периодически почти вплотную приближался своим морщинистым лбом к его подбородку. И пленник каждый раз напрягался, ожидая удара головой в лицо.
Наконец парень не выдержал, отступил на шаг и проговорил:
— У нас не было никакой картины… — Лицо его выражало беспредельную искренность.
— Была, паршивый, была, — почти ласково не согласился с ним лысый. — И притом эксперта уверены, что она того же автора… — Его скулы вновь заострились, взгляд посуровел. — Но нам непонятно, куда девалась та, точно такая же, но с небольшой лишь разницей: на ней запечатлена еще и твоя вонючая физиономия… Только эта картина и имеет подлинную ценность! Решил спереть ее, чтобы хвастаться, мол с меня рисовали, да? Или продать?.. Дурак. Знаешь, сколько она стоит? Больше миллиарда! В нее вложено почти все состояние нашей великой республики! А ты, свинья, ее спер. Ведь все равно не продашь, некому…
Молодой человек судорожно сглотнул и несмело подал голос:
— Но… но если оставшаяся картина написана тем же автором, то и она, наверное, не меньше стоит…
Лысый скривил щеку, обронил:
— Смышленый. Просто гений. — И рявкнул: — Она ни хрена не стоит! Потому что ни в одном каталоге не значится!.. — И замер, вдруг обомлев, затем тихонько отошел в сторону, уткнулся взглядом в пол, потом резко повернулся к парню и бросил задумчиво, словно в пустоту: — А в этом что-то есть… Но нужно еще доказать ее авторство. — Он снова подошел к пленнику, уставился прямо ему в глаза и сказал: — Неплохо, неплохо… И если за нее дадут хотя бы миллион… — Поджал губы и дернул головой. — Неплохо! Но для этого нужна та картина. Только она! Пейзаж, изображенный на них, одинаковый. Даже, кажется, стул, на котором твой двойник сидит, точно такой же… И если сопоставить их, мы сможем смело доказать ее авторство. Непременно! Наше государство выиграет. Выиграет на целый миллион! А может быть и больше… — Он круто развернулся на пятках, прошел к столу, а когда уселся там, снова внимательно посмотрел на стоящего перед ним молодого человека и подумал: «А если выиграет государство — выиграю и я!»
Так ты говоришь, где-то там спрятал ее твой подельник? — все так же не сводя с пленника своего острого взгляда, пробубнил он.
— Да, да, — с готовностью закивал парень, быстро смекнув, что если он клюнет на это и повезет его куда-нибудь, то наверняка может подвернуться неплохой шанс удрать от них. Обрести свободу. Долгожданную свободу!.. Но для этого нужно, чтобы он непременно поверил ему, и пленник уже увереннее проговорил: — Кажется, я догадываюсь, куда он мог ее запрятать!
Лысый вскинул брови, пожевал губами, затем прищурил глаза и прохрипел:
— Сейчас мы это проверим…
Через полчаса они уже подъезжали к небольшому двухэтажному зданию, окруженному со всех сторон мощным бетонным забором.
Крупнолицый молодой стражник открыл заднюю дверцу патрульного газика — и пленник выпрыгнул наружу. День был солнечный, теплый, и он невольно улыбнулся ясному синему небу, с удовольствием
