подставляя лицо под ласковые струи легкого освежающего ветерка.
Но недолго ему дали наслаждаться всем этим. Сзади грубо толкнули — и он, понурив голову, поплелся по узкой асфальтированной дорожке, ведущей к внушительной проходной будке с полуоткрытым верхним ярусом для торчащих в разные стороны пулеметов.
Следователь шел сзади, а по бокам пристроились два охранника с хмурыми, почти одинаковыми лицами, и хотя руки пленника находились в наручниках и все вокруг было чуждо, враждебно ему, мысль о побеге не покидала его ни на минуту.
У проходной их встретил вяло-сонный вахтер в полувоенной форме. Недовольным, придирчивым взглядом он обвел подошедших и настороженно задержался на парне в наручниках. Однако, когда следователь сунул ему под нос свое удостоверение, сразу же подтянулся и, козырнув, пропустил всех внутрь ограды.
Пройдя еще один пост у входа в здание, они зашли в помещение, где лысый сразу же снял с пленника наручники; затем они проследовали по темному мрачному коридору первого этажа и уткнулись в тяжелую стальную дверь с блестящим рядом секретных замков. Поколдовав с минуту возле них, они открыли дверь, спустились по крутой железной лестнице в подвальное помещение, там сели в лифт и опустились еще на два этажа ниже. Здесь их встретил юркий сухонький старичок, который сначала остолбенело уставился на пленника, но потом засуетился и с подчеркнутой готовностью сопроводил их дальше, всю дорогу, без устали, твердя елейно-сиплым голоском: «Осторожно-с, ступенька, сюда-с…»
Примерно через минуту они очутились в тусклом, с низким потолком помещении, больше похожем на бомбоубежище, чем на хранилище бесценных государственных реликвий.
— Вот тут-с, — утробным гулом разнесся по углам интеллигентный говорок старика.
Следователь подошел к висящей на гладкой бледно-серой стене небольшой картине — примерно, сорок на пятьдесят сантиметров — притронулся к ее позолоченной рамке, осторожно, словно боясь обжечься, провел ладошкой по шероховатой, казалось, небрежно набросанной на холст краске, после резко обернулся, выкатил кругляшки глаз, сделавшиеся здесь иссиня-темными, и деловито-напыщенным голоском пророкотал:
— Итак, начнем. — Затем придвинулся вплотную к пленнику и осведомился, метнув взгляд на стену: — Она? — Его крючковатый палец с потрескавшимся, чуть удлиненным ногтем картинно взметнулся вверх, к полотну, а после так же быстро опустился до уровня груди пленника.
И вдруг что-то екнуло у того в груди, и тут же, будто вспышки молнии, — яркие, озаряющие, — засверкали где-то в стороне. Парень недоуменно приоткрыл рот и уперся глазами в изображение на картине. Он неожиданно почувствовал, как бы, дуновение легкого освежающего ветерка. Этот удивительный дых пушистого, нежнейшего локона обдал пленника разом, и, одновременно, ласкаясь и дразнясь своим невидимым телом, игольчато заискрился разноцветными огнями в его уставшем от тяжелых дум мозгу.
Это длилось несколько секунд, после эфемерный ветерок чего-то непонятного, таинственного еще раз обласкал парня и — ушел куда-то вглубь, казалось, в саму первоматерию. Но неожиданно вернулся — и вновь пыхнул по всему телу. Но теперь уже обдал не лицо, не кожу, а будто изнутри обжег — приятно, трепетно, игриво… Да, именно так он и представлял ее — эту загадочную картину.
Тревожно, сладко, интригующе засвербило у парня в голове, и глубоко, чудовищно глубоко щекотнуло, чуть ли ни по самым затворкам подсознания, а может — и глубже.
И пленник прищурился. Но не от света — от непонятной силы, исходящей от холста. Он никак не мог оторвать глаз от завораживающего пейзажа гениального художника. Хотя, на первый взгляд, ничего сверхъестественного там не было. На фоне далеких, посеребренных снегом гор, за которыми только что скрылось жаркое летнее солнце, оставившее четкие кровавые мазки на разбросанных по горизонту клочковатых облаках, стояло в окружении каких-то реденьких облезлых кустов и двух скрюченных березок старомодное плетеное кресло. Вот, собственно, и все, что было запечатлено на этом, казалось, малопримечательном, неброском полотне.
Но почему все это ему пугающе знакомо? Знакомо — до испепеляющего душу чувства. А точнее — ужаса непонимания! Будто только что он сам был там, в том далеком, давно ушедшем мире, дышал тем воздухом — чистым, живительным; казалось, что только вчера он сам был неделимой, цельной частью той романтической и по-своему совершенной эпохи, где, в конце концов, — непонятно, немыслимо как?! — он, вроде бы, и нашел свое настоящее, подлинное счастье. Счастье — неожиданно материализовавшееся в простых масляных красках, незадачливых ее мазках, но каким-то чудом сумевших сгруппироваться в четкую, конкретную форму обыденного вечернего фона вокруг легкого плетеного кресла, с которого было удобно и спокойно созерцать чуть пренебрежительным, слегка надменным взглядом весь этот прошлый и, хотелось бы, будущий мир…
— Да, — наконец выдавил парень и растерянно посмотрел на лысого.
— Что — да! — разозлился тот. — Это твоя картина?
— Нет… то есть, это та картина, которую мы повесили вместо пропавшей.
— И зачем вам нужен был этот спектакль? — искренне удивился лысый. — Ну, сперли — и все… А подменять-то зачем?
— Нам так посоветовали.
— Кто посоветовал?
— Друзья… — шмыгнул носом парень, взглянул на следователя и спросил: — Можно я подойду поближе?..
— Нет! — рявкнул тот. — Хватить болтать! Куда вы спрятали ту картину и где достали эту? Отвечай! — И грозно уставился на пленника.
Но парень уже не слышал этих слов — его неумолимо тянуло, влекло, тащило к этому странному полотну. Как будто какая-то неведомая, дьявольская сила вдруг связала их невидимыми нитями и теперь нахально пихала туда, приговаривая — сладко, заворожено, магически: иди сюда, парень, иди, здесь твое спасение…
Пленник неожиданно для своих грозных охранников резко шагнул вперед — и те не успели опомниться, как он уже притронулся указательным пальцем к тому месту на картине, где было изображено кресло и в котором до недавнего времени восседал его неизвестный двойник.
Голова пленника приятно закружилась, тело обмякло, превратилось, как бы в пушинку, а возникший тут же легкий щекотливый ветерок тотчас подхватил ее и, обернув миниатюрным, выразительно точным рисунком, водрузил на полотно великого живописца, а точнее — в удобное плетеное кресло на нем.
Бывший узник неторопливо перекинул ногу на ногу и насмешливо-презрительным взглядом уставился на ошеломленные физиономии своих недавних мучителей.
У него даже не было страха. Потому что он уже не принадлежал этому миру — ему принадлежала лишь эта картина. Теперь он мог спокойно, без лишних эмоций, поразмышлять: кто он — картина или живая плоть? Рисунок или человек? Человек, сумевший силой гения художника перепрыгнуть через непробиваемую скалу времени? Но — зачем? Увидеть к чему, в конце концов, пришло человечество? А к чему оно пришло?.. А может, этой изумительной картине просто-напросто надоело висеть здесь, в этой глухой, отвратительной темнице, и олицетворять, вернее, концентрировать в себе чье-то богатство, могущество, и ей захотелось вырваться наружу, к людям, к солнцу, принять облик простого, ничем не примечательного человека?
Да, наверное, ей до чертиков опостылело принадлежать этому убогому, не понятному ей миру, и она при первой же возможности, вобрав в себя облик человека, ринулась отсюда, в надежде убраться подальше, в более подходящее более симпатичное ей место. Но вот — куда именно? И с какой все же целью? Может быть — бороться? Но с кем? И можно ли здесь кого-нибудь когда-нибудь победить? Ведь тут, кажется, уже давно все побежденные и покоренные, и, видать, — вместе с победителями…
Голоса, топот мечущихся ног он не слышал. Развернувшееся перед ним действие казалось немым, словно было отгорожено глухой прозрачной стеной. Бегающие вокруг люди были возбуждены, нет — они были на грани истерики; их перекошенные рты то и дело раскрывались — судорожно, как у выброшенной из воды рыбы, хватали воздух, и бывший пленник не на шутку забеспокоился: как бы с кем чего не случилось? Он, казалось, уже все забыл — и побои, и пытки, и издевательства, и унижения. А отметив это, удовлетворенно вздохнул, хотя вздохом это назвать было нельзя — в пространстве картины были свои
