флаг — здесь пересекающие его поперек волнистые черные линии были более угловатыми, более четкими, более резкими. И у него отлегло на сердце. Они находятся в другом месте. В другом! И словно в подтверждение этого в кабинет вошел лихим, стремительным шагом не лысый — вошел другой человек, с огромной рыжей шевелюрой на вытянутой яйцеподобной голове.
Его слезливые, с припухшими веками глазки заинтересованно пробежали по картине, оглядели рамку и прищуро замерли. Нижняя губа отвисла, рука дрогнула, нерешительно приподнялась и осторожно ковырнула сломанным ногтем жирный мазок краски совсем рядом с лицом Галинки, затем провела ладонью по полотну и ритмично протарабанила пальцами по рамке. Желваки на лице нервно заиграли. Он выпрямился, потом вдруг схватил в горсть свою рыжую шевелюру, содрал ее с головы и со злостью швырнул на стул.
Беглец был так потрясен увиденным, что, если бы это было возможно, у него бы полезли глаза на лоб. Однако микровакуумное поле шифроблока неведомой сверхцивилизации прочно удерживало в себе человека, и поэтому лицо и тело оставались неподвижными, замершими, как и положено быть рисунку на картине.
Галинка же к этому обстоятельству, а точнее к человеку, скинувшему парик, отнеслась довольно- таки спокойно. Ведь она никогда раньше не видела лысого. Того — лысого. А если бы видела, то, конечно, была бы не менее изумлена. Ибо последний представлял собой точную копию первого.
Лысый что-то промычал себе под нос, заложил руки за спину, прошелся по кабинету, то и дело бросая косой взгляд на картину, после остановился возле стола, поразмышлял о чем-то, раскачиваясь на носках и покусывая нижнюю губу, затем резко нахлобучил парик на лысину, сгреб картину, выскочил из кабинета и помчался подлинному узкому коридору мимо стройной шеренги однообразных дверей. А когда подошел к предпоследней, с ходу пнул ее, ввалился внутрь и небрежно, даже со злостью бросил картину на стол, хрипло, с надрывом, поинтересовавшись:
— Как это понимать?
Розовощекий рыхлый человек с широким ровным пробором на жиденьких, аккуратно прилизанных волосах нехотя оторвал тяжелый зад от мягкого, роскошного кресла, недоуменно посмотрел сквозь толстые круглые линзы очков на рыжего, вернее, на лысого, затем перевел взгляд на картину, приподнял очки, вскинул белесые брови и в свою очередь полюбопытствовал:
— Та самая?
— Наверняка.
— Может, подделка? — растерянно буркнул розовощекий и вновь приподнял очки, но теперь уже в сторону вошедшего.
Рыжий недобро усмехнулся, уселся в кресло напротив, перекинул ногу на ногу.
— М-да, — тяжело выдохнул очкарик и тоже опустился в кресло. — Но рисунок изменен?
— В этом нет ничего странного — по описи в наших сверхсекретных каталогах она это частенько вытворяет.
— Кто — она? — не понял розовощекий.
— Картина! — рявкнул рыжий и вскочил. — Не понятно другое: как она могла к нам попасть?! Украсть ее практически невозможно! Это все равно, что стащить золотой запас страны?!
— Но мне докладывали, что в зоне столбов были какие-то люди…
— Были да сплыли! — бросил рыжий и вновь уселся в кресло.
— Их до сих пор не задержали? — насторожился очкарик.
— Увы, они исчезли бесследно.
С минуту помолчали, изредка, с напряжением, поглядывая на лежащий перед ними таинственный шедевр. Но видели они там не картину, нет. Вместо нее на столе лежала груда золота, которая могла бы стать их личной собственностью, не будь эта, на первый взгляд, невзрачная штуковина так хорошо известна в их мире — раздробленном, враждебном, издыхающем, но едином одним желанием: завладеть ею.
Картину нельзя было сбыть, продать, обменять, и поэтому вопрос стал однозначно: как выгоднее для себя, для своей карьеры, наконец, для своего отдела реализовать ее, а точнее — преподнести данный факт власть имущим?
— Кто пойдет докладывать Первому? — осторожно поинтересовался розовощекий и скосил кругляшки стекол на рыжего.
— Разумеется, я, — небрежно обронил тот, деланно вздыхая и недовольно кривя рожу.
«Проныра плешивая! — с ненавистью ругнулся про себя розовощекий, еще сильнее багровея. — Все себе тянет, себе!.. Лысый черт!» Однако внешне отреагировал вполне миролюбиво.
— Конечно тебе нужно докладывать. Кому же еще?.. Но необходимо, хотя бы, маломальское объяснение этому…
— Объяснение? — искренне удивился рыжий.
— Да! — уже увереннее, в надежде на то, что и ему что-нибудь перепадет от неожиданно свалившейся на их головы удачи, подал голос розовощекий.
— Объяснение уже найдено, — спокойно сообщил тому рыжий и усмехнулся. — Это отлично проведенная операция.
— Операция? — настала очередь удивляться собеседнику. — Какая? И кем проведенная?
— Обижаешь, коллега, обижаешь, — скривил губы рыжий. — Моим отделом проведенная операция, моим… — И как ни в чем не бывало отчеканил: — По захвату и переброске в нашу несравненную Республику этого бесценного реликвия! — И резко встал.
«Лисья рожа! — снова мысленно выругался очкарик и нервно заиграл желваками. — Опять хороший куш отхватит. А повышение — это уж точно!» И в сердцах проклиная свою чертову службу, свой опостылевший отдел и весь этот идиотский мир, отчаянно проскрежетал зубами.
А рыжий, не торопясь, подошел к столу, артистично поддел картину, небрежно сунул ее под мышку, глянул на розовощекого, едва заметно ухмыльнулся и злорадно подумал: «Ну что, переспелая хрюшка, получил?» И чинно прошагал из кабинета — провожающий взгляд коллеги по Управлению был откровенно недобрым, завистливым, злым.
И только когда закрылась дверь, розовощекий неожиданно подумал: «А ведь мог и не приходить. А пришел… Зачем? Наверное, все же чего-то боится, на всякий случай ищет козла отпущения… Дудки! Я ничего не видел и ничего не знаю!»
Все это время беглец и Галинка напряженно наблюдали за происходящим. И хотя разговор окружающих их людей не был им слышан, все же по жестам, мимике, темпераменту они многое понимали, то и дело удивляясь одному и поражаясь другому. Но более всего развернувшееся вокруг действие ошеломило, конечно, Галинку, и особенно — то, что многое из увиденного было, как бы, скопировано с ее родины, с ее зоны-государства.
Все было пугающе знакомо, до жути похоже: и люди, и здания, и даже местность, все — что успела она разглядеть или случайно заметить по пути сюда, хотя состояние неестественности, нездоровой взвинченности, какой-то ирреальности, даже мистики не покидало ее. И только теперь, уже чуть успокоившись, немного придя в себя, но еще находясь там, в том пространстве, — ограниченном, непонятном, таинственном, однако сознанием принятым, телом не отвергнутым, — она вдруг сумела сравнить, осмыслить увиденное и сделать этот неожиданный, потрясший душу вывод.
Это удивляло, ошеломляло, но, одновременно… и подавляло, вводило в недоумение, тупик, заставляло отвергать происходящее, принимать все виденное за тяжелый необузданный бред, нездоровый сон, за гипертрофированное воображение уставшего, измученного парадоксами мозга.
И вскоре Галинка окончательно растерялась. Растерялась от мельтешивших перед ее глазами потолков, дверей, стен, от многочисленных лозунгов на них, от всевозможных портретов там и тут, от хаотически скользящих вверх, вниз, взад, вперед разнообразных рук, ног, глаз, губ, неожиданно, внезапно превращавшихся в лица, головы, тела — удивительно знакомые, на кого-то похожие. До умопомрачения, безумия. Но на кого? На кого так похожие?!.
И еще одно обстоятельство напоминало об ее реальном мире, об ее Республике, об ее родине — не менее важное, не менее ошеломляющее. До жгучей разрывающей боли где-то внутри ее крохотного, псевдоматериального тела она чувствовала, она видела своим обостренным до крайности сверхчутким
