уроков математики! До этого освобождали худосочных и только от физкультуры. Обидно было за Севу Соловьева, моего попутчика-олимпийца, не получившего, в отличие от меня, справки о гениальности на гербовой бумаге. Это не помешало Севе окончить саратовский мехмат, защитить диссертацию и всю жизнь преподавать эту самую математику.
Классный руководитель, учитель физики Давид Львович тоже мной гордился и позволял на свои уроки ходить, но физику не учить. На выпускном экзамене по этому предмету Давид Львович меня просто завалил в назидание, но поставил пятерку, чтобы я получил медаль. Медаль в тот год никому не была нужна, так как льготы медалистам, как я уже упоминал, отменили.
И на выпускном вечере я в веселом подпитии демонстративно выбросил ее в окно под столь же весело-пьяные визги влюбленных в меня одноклассниц. Но московскую справку-приглашение на всякий пожарный случай я сохранил, хотя ехать в МГУ не собирался. Я сознательно пренебрег престижностью столичного образования, руководствуясь соображениями приземленными.
Наша семья, уже двадцать лет проживавшая в Саратове, была эвакуирована в войну из Москвы, и мама, беззаветно любившая столицу за избыток в ней яиц, мяса, масла, колбасы и культурных учреждений, из года в год сидела на чемоданах. И вот папаню той весной наконец-то перевели главным конструктором в секретный подмосковный НИИ и дали квартиру, правда не в Москве, а за шестьдесят километров от нее, но езда на электричке маму не смущала. Лишний час по точному московскому расписанию — это все же лучше, чем по полтора неточных на саратовских перекладных на работу и с работы. Обо мне родители не думали: куда я денусь с подводной лодки!
А я думал, да как! Все уезжали, а я мог остаться! Один, с меблированной комнатой в центре города! Среди друзей и подруг, в семнадцать лет! Да хрен я поеду! И я подал документы на физический факультет Саратовского университета. Почему на физический? Да по целым трем причинам. Первая: математику я уже, как мне казалось, всю знал. Второе: это было время «физиков в почете, а лириков в загоне», и друзья старшего брата мне все уши прожужжали расшифровкой этого модного тезиса. И третье: мне было стыдно перед хорошим человеком, учителем Давидом Львовичем за то, что физику в школе я не выучил, а «пятерку» на экзамене получил по блату.
Сдавать надо было тогда пять экзаменов, и за четыре я нисколько не беспокоился. Но физика!
С ней-то что делать? Конечно, за месяц я бы ее выучил, но страх был. Опасения были рассеяны все теми же буйными друзьями брата, не только окончившими год назад университет, но и занявшими на физфаке довольно солидное и прочное положение. Они, стуча кулаками в грудь, орали мне на кухне:
— Да ты идиот, Вовка! Ты только приди на экзамен — там ни одной незнакомой тебе рожи не будет! Там будем — мы!
Так примерно и вышло на практике.
Я с удовольствием ходил на консультации, знакомился с ровесниками, пил пиво и ел в одном и том же кафе очень вкусные пельмени — три порции с маслом и сметаной. На целый день. Однажды именно в этом заведении я оказался рядом со своим прошлогодним суперрепетитором Юрием Ивановичем Терентьевым. Он был слегка, но заметно, пьян и с удовольствием вспоминал наши былые математические победы.
Когда он узнал, что я поступаю на физфак, он ничуть не удивился и даже обрадовался.
— Володя, хочешь меня выручить? — спросил он.
— Хочу. А чем?
— У меня через час консультация у физфаковской абитуры, а я, как видишь, под шофе. Тема занятий — комбинаторика, а лучше тебя, даю слово, эту дисциплину никто не знает. Расскажи ребятам о перестановках и сочетаниях, как я тебя учил, примеры там разные приведи, ответь на вопросы. Ладно?
— Ладно, — сказал я. И подумал: вот это хохма!
Консультацию я провел на ура. Дело это я действительно знал на шесть с плюсом. Потом провел еще одну и еще одну с тем же успехом. На них уже сидели Тереньтев с Шевченко и умиленно радовались вместе со мной.
Каково же было удивление моей клиентуры, когда я вместе с ней сдавал как ни в чем не бывало предметы, которым ее обучал, высоким членам приемной комиссии!
В университет я, конечно, поступил. Но еще года два, как и в школе, был освобожден моими старыми друзьями от занятий (не от экзаменов!) уже по высшей математике.
И сделал важный вывод: учиться рано никогда не поздно.
ЛЮБОВЬ И МОРКОВЬ
Типичный случай: им по восемнадцать, и они любят друг друга. Оба студенты одного вуза и одного факультета, но разных потоков. Так что даже как бы разных факультетов, что на учебное время укорачивало число встреч. Видеться во всех смыслах хотелось, а расставаться — нет. Первое долгое свидание — в колхозе на летней отработке. Но вокруг постоянно люди, свои, конечно, в доску, но нет ничего надоедливей, чем постоянство. Хотелось романтики и только вдвоем. Очень. Уехать куда-нибудь? Например, на море!
Морей, кроме Балтийского и Черного, тогда для жителей европейской части СССР не существовало. Первое, песчанопляжное, было для богачей, второе, галечное, — для бедняков. Первое — курортное, второе — тоже путевочно-санаторное, но в очень большом остатке — для «дикарей». С рюкзаками и палатками, сухарями и консервами на небыстрых поездах, на машинах-развалюхах, мотоциклах и велосипедах, как один человек, весь советский народ совершал летний хадж в солнечную Мекку — за сто рублей на берег самого синего в мире Черного моря его.
В любовном тандеме я крутил передние педали — и мое дело было рулить, а ее — в такт усиливать напор продвижения. Друзья-сокурсники — их звали Фан, Бессоныч, Хил и Тишка — заработали помощниками комбайнеров на подшефных колхозных полях по сто двадцать рублей. Отпускных. Мы с Любимой в другом колхозе токовали по вечерам, а на мехтоку в дневное время на двоих налопатили шиш да маленько. Но в поход на море собрались тоже. По-разному.
У Любимой уехали на отдых в те края родители и настойчиво звали утомленную сельхозтрудами праведными доченьку присоединиться. У меня была коллекция марок, один альбом из которой, «Политические деятели мира», для меня особой ценности (по сравнению с любовью) не представлял. А филателист Эдик Маслов, первый в моем поле зрения здоровый мужик с наманикюренными пальцами и поэтому непрерывно цитировавший Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» — давал мне за него ровно сто двадцать рублей. У Эдика не было «горя от ума», и посему водились лишние деньги. Так что я легко вписался в коллектив к-морю-плавателей вступительным взносом.
Пункт назначения легко был выбран по родительским координатам: город-курорт Геленджик. Куда мы и отправились вшестером в прицепном плацкартном вагоне всей шлеп-компанией. С домашними пирожками и портвейном «777», к которому мы дружно переходили, исходя из ожидаемой скромности будущей жизни. На всякий случай тут же, в купе, мы накладыванием дланей поклялись не употреблять (не более чем на месяц!) крепких алкогольных напитков, ритуально изорвав специально отклеенную этикетку «Московской особой».
Постоялое место на окраине «Мекки» (нашим единственным условием была дешевизна) нам забронировали предки Любимой. Хозяйкой ангажированной комнаты оказалась жердеобразная некрасивая гречанка лет тридцати Марула Ставроди, которую в соответствии с ее прейскурантом мы звали Марула Полставроде. При всей напускной строгости она была крайне добра и смешлива, мы ей нравились, и она любила с нами поболтать о том о сем, осторожно потчуя северных красавцев терпким домашним, крепленным табаком вином, сильно подкрепляя этим действом наш скудный бюджет. Из курса греческого языка, который она нам, любя, преподавала, я запомнил только счет до десяти — эна, диа, триа, те-сера, пеенди, экс, офто, эхто, энея, дека, или что-то в этом роде. Комната была большой с окном в палисадник — две полуторные кровати и диванчик. Мы бросили жалкий жребий свой, и спальные места распределились так: на кроватях валетом я с Тишкой, Хил с Фаном, на диванчике — везучий Бессоныч, держатель общей кассы, человек непреклонной воли и сосредоточенного самосознания.
