качества, и это качество исключало любые вольности, выходящие за утвержденную министерскую программу. А я покушался в соответствии с бегущим временем не только на это. Поэтому уроки Чижевской я посещал, во-первых, чтобы ее не обидеть, а во-вторых, желая получить простое протестное удовольствие. Сочинение было назначено на второй и третий уроки слитно. Но к началу занятий в класс вбежало потное чекистское отродье Саня Куреня с экстренным сообщением для ближайшего круга:
— Ребята! Папашу срочно вызвали в одно место — за Волгу, километров за сорок, там приземлился космонавт! Всё КГБ туда уже мчится, а я, когда папаша, не завтракая, в сортир побежал, схему перерисовал. Давай, Гришка, чеши за машиной, и вчетвером поедем!
Вчетвером — это ближайшие Санины друзья еще с 19-й школы — я, Гарик Сандлер и Гришка Рейхельсон — юный владелец быстроходного транспортного средства — отцовой «Победы». Все, кроме меня, — отъявленные прогульщики. В «экстренное сообщение» я не поверил, хотя что-то подобное витало в воздухе, да и вездесущее радио молчало, что было несколько странно для такого случая. Я просто решил, что Санек изобрел хитрый способ уклонения от провального для этой части компании сочинения, и по великой лени своей пренебрег личным участием в беспрецедентном историческом событии.
Гараж был рядом. Гришка подкатил через пять минут. Он сказал:
— Поехали! — и махнул рукой.
В гордом одиночестве я выбрал сочинение на тему «Судьба маленького человека в повести Н. В. Гоголя «Шинель» и без грамматических ошибок написал остроумный эпиграф: ««Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Николай Островский, писатель-коммунист». Очередное возмущение прямолинейной Нины Михайловны выплескивалось через край — в школьном коридоре висел цветной плакат с изображением парализованного Гомера гражданской войны. На нем приведенная в сочинении цитата была выписана полностью: «…чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».
— Глейзер, — сипло кричала она в коридоре, корежа пальцами горящую папиросу. — Зачем все это? Гоголь — это Гоголь, «Как закалялась сталь» — из совсем другой оперы! Островский Гоголя не читал, а ты — не читал обоих! Твои аллюзии, сомневаюсь, что ты знаешь это слово, — безграмотное и неуместное хулиганство, и ничего более. И ты еще за это заплатишь!
Когда через три часа после приземления Гагарина все радиостанции Советского Союза голосом Левитана сначала объявили о запуске, а еще через час — о благополучном приземлении первого в мире космонавта, три товарища уже вернулись восвояси. Мне, дураку, променявшему на шутку об Акакии Акакиевиче эксклюзивное прикосновение к спускаемому аппарату, прикоснувшиеся к Вечности балбесы подарили рваный кусок обгоревшей обшивки гагаринской капсулы, который пропал при моем принудительном выселении из родимого гнезда два года спустя. В мое отсутствие безголовые судебные исполнители просто выкинули его на помойку.
Космический катаклизм курьезной жизни кроткого А. А. Башмачкина обернулся единственной четверкой в моем аттестате зрелости: пятерка за русский язык и четверка по литературе. «Значительное лицо» в виде простой советской учительницы не только угадало тему выпускного сочинения, но и реализовало на практике данное в коридоре обещание. Так что вместо ожидаемой золотой я получил серебряную медаль, от которой, впрочем, публично и пьяно открестился на выпускном вечере. Это было не фрондой и даже не местью запрограммированной Чижевской — в тот год медалисты, благодаря неугомонной деятельности все тех же оттепельных реформаторов, были лишены всех преимуществ при поступлении в вуз.
ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ
В университет я начал поступать перед окончанием девятого класса, и вот как. На областной математической олимпиаде школьников я занял первое место. Не то чтобы я сильно увлекался математикой, но учился хорошо, так уж получилось без всяких с моей стороны усилий. Дней через десять после вручения почетного диплома меня пригласил молодой доцент мехмата Емельянов, который отвечал за эту олимпиаду по общественной линии, и рассказал о своих далеко идущих планах.
Он сообщил, что летом этого, 1960 года Московский университет в порядке эксперимента проводит свою олимпиаду в открытом режиме и приглашает для участия победителей провинциальных олимпиад. Эксперимент этот, скажу, забегая вперед, закончился успешно, и со следующего года олимпиада МГУ превратилась во всесоюзную. А план Емельянова был такой: он организует усиленную подготовку трех областных победителей в экстремальном режиме. Непочатым источником этих знаний был известный мне учебник А. М. и И. М. Ягломов «Неэлементарная математика в элементарном изложении», который я из любопытства перелистывал, но из-за лени и всяческих забот не изучал.
В группу интенсивной подготовки «кроликами» вошли я и занявшие второе и третье место Сева Соловьев (мой одноклассник) и Миша Рорер из другой школы. В личном алфавите Мишки было всего тридцать две буквы: он не картавил — буквы «р» в его речи просто не было. Свою фамилию он произносил как Ое, и я даже подумывал, что он родственник киноартиста Бруно Оя из знаменитого литовского боевика «Никто не хотел умирать».
Группу «удавов» составили сам Емельянов, ассистенты Чернявский и Терентьев и аспирант Шевченко. Четыре дня в неделю по отдельности и один совместно «удавы» безжалостно дрессировали «кроликов» в течение месяца. Двадцать пять невероятных для простого школьника задач в день и одна умопомрачительная контрольная в неделю. И это при полном консенсусе сторон! Так я никогда раньше и никогда позже не только не учился, но и не работал.
«Удавы» были молоды, умны, веселы и на редкость демократичны. Судьба их сложилась по-разному: Емельянов стал доктором, профессором, завкафедрой любимого матанализа и умер от инфаркта, не дожив до заслуженных седин; Шевченко в Донецке убили какие-то бандиты; Терентьев сильно пил и тоже сошел в могилу раньше времени. Доцент Чернявский, слава Богу, жив и даже здоров, находясь в иронической доброй памяти.
В общем и целом, нас натаскали на всю оставшуюся жизнь и отправили душным летом в стольный град. Поселили несколько десятков провинциальных гениев в задрипанную гостиницу «Восток» на ВДНХ и стали автобусом возить в МГУ на Ленинских горах на олимпийские игры. МГУ мне в первый же час понравился туалетом в главном корпусе. На белоснежном кафеле черной краской каллиграфически было выведено: «Абитуриент! Не пей из унитаза!», а под призывом коряво: «Что же ты мне раньше не сказал».
Участники соревнований, вне зависимости от места жительства, отличались удивительным однообразием как фамилий, так и профилей. Подобный контингент уже в наше, другое по этой части время я встречал только на праздниках в еврейских воскресных школах. Причем в качестве зрителей.
Занять среди этих тыквоголовых вундеркиндов первое место было нереально, даже при нашей супер-пупер подготовке. Поэтому я спокойно попивал вечерами дорогое пиво «Двойное золотое» в витых бутылочках под самую дешевую чесночную колбасу на бородинском хлебе с соседом по этажу — прыщавым здоровяком Левой Темкиным из Самары (тогда — Куйбышев). Деньги у меня на это уже любимое дело были — сто родительских рублей тайно удвоил мой старший брат Юра, пятикурсник физфака СГУ, известный на родине решальщик школьных задачек повышенной трудности, заядлый преферансист и мой естественный болельщик.
Темкин был остроумцем; например, я запомнил его очень точную шутку по поводу нашего проживания: «Превратили гостиницу в какое-то общежидие!»
К моему удивлению, похмельный Темкин занял призовое второе место и впоследствии обнаружился профессором в Штатах. Я вошел в первую двадцатку (семнадцатым), решив из четырех две с половиной задачи и ничуть этим не расстроившись. А в качестве сюрприза, как и вся двадцатка, получил официальное индивидуальное приглашение деканата мехмата МГУ на льготное поступление через год в самый престижный вуз страны! Вот с таким щитом я и явился с поля боя в родные пенаты.
Десятый класс начался с фантастики: учительница Ольга Георгиевна освободила меня от посещения
