И поныне гражданин США, полковник ВВС профессор д-р Юджин Глейзер работает «математиком фирмы 'Боинг'». Другого «математика» в концерне нет. Да и зачем такие огромные бабки с кем-то еще делить?
Вот такой хэппи-энд вырос из сора прокурорского надзора.
ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ
22 апреля 1980 года — в честь сто десятого юбилея со дня рождения В. И. Ленина — доктор Кузнецов отрезал мне половину желудка. Предоперационные обстоятельства носили более комический, чем трагический характер. Пару раз я неожиданно для себя и окружающей среды терял сознание и падал оземь, как куль с дерьмом. После чего это сознание возвращалось как ни в чем не бывало, и жизнь продолжалась. Но третий раз — а это было наутро после большого застолья — сей казус имел место в собственном сортире. Отключился я в момент вынимания из пижамы того универсального инструмента, который позволяет настоящему мужчине получать неодновременно два удовольствия. На этот раз я собирался пописать. Грохнулся я так, что, ломая двери, в сортир ворвалась с грудным ребенком на руках жена — в уверенности, что обвалились бетонные потолочные перекрытия. Как она привела меня в чувство, я, конечно, не знаю. Но поразило меня поведение вышенедоописанного органа — без моего хотенья, по щучьему веленью он сам по себе профонтанировал похмельной струей! Такое разделение функций мозга и мочевого пузыря заставило меня обратиться к ученому соседу доктору Боровскому, хотя меня и попугивало явное пренебрежение знаменитого в городе хирурга к терапевтическим методам лечения, и одна из его услуг чуть не кончилась летальным исходом.
В тот раз он лечил мне ангину.
— Вовка, — сказал доктор Боровский, — что ты маешься со своим тонзиллитом? Пойди к нам в клинику и удали гланды. Детишки после такой операции съедают порцию мороженого и бегут домой!
Про детишек Айболит не врал, а что касается взрослых тридцатилетних здоровяков, поведаю.
Субтильная операторша, заглянув мне в пасть, с укоризной сказала:
— Ну, как же, больной, можно доводить миндалины до величины голубиного яйца? Придется применить петлю.
Я из непонимания и вежливости кивнул, и ее применили. Заправив в держалку кусок стальной каленой проволоки, докторша в сделанный скальпелем надрез зацепила первое голубиное яйцо, дернула изо всех сил, проволока вылетела из держалки и распрямилась, продырявив мне оба нёба. Пока кусачками и плоскогубцами злополучную петлю вынимали изо рта по частям, из меня вылился первый литр крови.
Удалять вторую миндалину мне уже не хотелось, но гиппократша дала клятву, что второй блин не будет комом. Он им и не был и кончился комой, так как история повторилась не фарсом, а трагедией. Было не до мороженого, и с почти полной потерей крови меня на носилках в беспамятстве оттащили в палату. Прямой укол адреналина в сердце и многодневное переливание в меня чужой крови спасли мне жизнь.
Доктор Боровский, однако, слово джентльмена сдержал — ангин у меня больше не было. Сколько я сэкономил на фурацилине, никто не считал.
И вот, не корысти ради, а только волею пославшей мя жены, я попадаю на обследование к этому антитерапевту. Товарищ ученого соседа по хирургической работе доктор Никитин заправил мне через рот метровый шланг с лампочкой, покрутил его вместе с телом испытуемого по часовой стрелке и вынес вердикт: опухоль какого-то «привратника». Немедленно на операцию! Трясущаяся от страха жена, не без участия с намеком поднятых домиком густых бровей ученого благодетеля, вскричала: «Допился — рак!» — о чем оповестила лучшую подругу, а с ней — весь город.
Жители этого города привыкли любить меня при жизни и стали стайками по два-три человека приходить со мной прощаться по старинному русскому обычаю — с бутылкой. От умиления и без уныния я никому не отказывал. Через две поминальных недели я спиртом спалил все кишки и десять дней проходил курс противопожарной терапии. Состояла она в том, что в вену мне вливали полведра кипятку, а в попу засаживали лошадиный шприц витамина В-12. По большому кругу кровообращения дикая боль из вены мчалась навстречу дикой боли из задницы до полного взаимопоглощения в районе живота. После курса такой суперинтенсивной терапии я на всю жизнь перестал бояться боли и мог идти на любую операцию практически без наркоза.
По протекции непререкаемого городского авторитета доктора Боровского меня поместили в блатную палату на два койкоместа «Для ветеранов ВОВ». Аббревиатура означала — Великой Отечественной войны. В свои тридцать шесть на участника даже непобедоносной войны в Корее я не тянул, поэтому сразу подписал в табличку союз «и». Получилось честнее — «Для ветеранов и Вов». Однако на второй койке возлежал тоже не защитник Родины, а старый нападающий нашей литрбольной команды психиатр Вольвич, которого звали вовсе не Вова, а Коля. Доктор Коля специализировался в родном психдиспансере на лечении алкоголизма, о котором знал всё, так как им и страдал почти с детства. В данный момент ветеран любимого порока допился до язвы желудка и ожидал дальнейшей участи, глотая за койкодень, параллельно со спасительными таблетками, пять бутылок магазинного плодово-ягодного пойла в режиме самосозерцания. Меня, стойкого водочника, соблазнять таким суррогатом было бесполезно.
В стране победившего подхалимажа отношение к блатным устойчиво находилось на самом высоком уровне, поэтому нам обоим было хорошо — и сестры, и нянечки, и сами врачи, лучезарно улыбаясь, прекрасно выполняли свою работу, что впоследствии сыграло со мной злую шутку.
День, предшествующий операции, удался на славу. По результатам двух «пулек», сыгранных в ординаторской с травматологом доктором Арановичем и хирургом-дежурантом доктором Иммаевым, я выиграл семьдесят четыре рубля, из которых девятнадцать мне отдал хирург, а пятьдесят пять остался должен травматолог. В десять часов вечера, сразу по окончании преферансного матча, я явился в палату, где пьяно невменяемый психиатр, размахивая руками, кричал, что он просто не смог выговорить фамилию! И поэтому ему вместо меня вежливая, но настойчивая сестра сделала премедикацию, от которой он может заснуть и не проснуться, так как алкоголь и введенные ему в musculis gluteus препараты несовместимы. Через минуту подопытный действительно крепко заснул, сладко чмокая, как грудной младенец, что убедило меня в безопасности произведенного эксперимента, а через десять минут отошел в объятия Морфея и я.
Когда та же сестра рано утром попыталась сделать Лжеглейзеру очистительную клизму, выяснилось, что препараты и плодово-ягодное пойло вполне совместимы. По-видимому, за отсутствием в этом vini даже признаков spiritusa. Расстроенная столь грубой ошибкой сестра, во-первых, объяснила мне, что премедикация — это введение больному всяческих снотворных и успокоительных средств, чтобы он не дергался перед операцией, а во-вторых, узнав, что я проспал крепким сном всю ночь, впендюрила мне куда положено две кружки Эсмарха теплой воды, очистив операционное поле до бессорнякового состояния. Через некоторое время подъехала высокая скрипучая телега, меня раздели донага, прикрыли простынкой и отвезли на экзекуцию. Там надо мной поколдовали анестезиологи, я отключился и пришел в себя только в реанимации.
По отсутствию радости на лице навестившего меня первым доктора Арановича я понял, что операция прошла успешно и ему придется отдавать мне джентльменский карточный долг.
Доктор Кузнецов на самом деле был отличным хирургом, но вместе с тем принципиальным теоретиком. Когда на глазах расстроенного доктора Арановича я капризно потребовал закурить в реанимационной палате, доктор Кузнецов передал мне тотчас пачку «Ту-134» со словами:
— Отличный механизм для восстановления дыхательных функций!
Три дня с мешком песка на свежезаштопанном животе и трубками, торчащими из всех дыр, я кадил табачным дымом в стерильной палате, ужасая своим и доктора Кузнецова поведением сменяющих друг друга накрахмаленных медсестер.
На девятый день после моих несостоявшихся похорон доктор Кузнецов вызвал меня в свой кабинет.
— А не хотите-ка спиртику выпить, уважаемый? — неожиданно предложил он.
