вписывалось даже в устно-рукописный словарь великорусской ненормативной лексики. Причиной столь редкой по виду травмы было падение пьяного монтажника со строительных лесов с высоты третьего этажа с мягким приземлением на обе руки.
— Если бы был трезвым, — рассуждал в сослагательном наклонении грубиян Кукушкин, — обязательно ноги бы в жопу вогнал!
— Пойдем поссым, сестричка, — тряся недостижимыми мужскими достоинствами, просился в туалет распятый Кукушкин.
— Что, мужиков, что ли, нет, охальник? — слабо сопротивлялась уже немолодая нянечка, но с Кукушкиным шла, и выходил, маша крылами, извращенец из сортира с доброй довольной улыбкой и аккуратно подтянутой к пупу пижаме.
Старикан же Бенгальский был нашим человеком в Гаване — однорукий и двуногий, он был легок на подъем и знал расположение и часы работы всех близлежащих шинков. На воле Бенгальский был квартирным маклером. И даже в палате пытался поссорить меня с женой. Дабы разменять нашу трехкомнатную квартиру в центре города на однокомнатную и угол в коммуналке с доплатой. Сломал руку в двух местах Бенгальский в погоне за клиентом, так же как и я, поскользнувшись на тонком льду.
Четвертый больной в общественной жизни лепрозория не участвовал. Закованный в гипс с головы до пят, он был связан с внешним миром лишь двумя отверстиями: дыркой в районе рта и дыркой между ног. Надеюсь, все понимают их сантехническое назначение. Это был Герой Советского Союза майор Ватрушкин, попавший в ДТП — грузовик сначала его сбил, а потом переехал. Круглосуточно он стонал, так как колоть лекарства в гипс было бессмысленно, а от оральных порошков легче не становилось. Из глубины оков доносилось лишь одно слово: «Фашисты!» Относилось оно к трогательным фронтовым воспоминаниям или к паскудной действительости, мы так и не узнали.
Первый обход доктора Иосифа Горфинкеля напомнил мне не случайную встречу с профессором усей Гольдштейном в зале для иностранцев столичного ресторана «Националь». Бывший советский скрипач- вундеркинд после долгой эмиграции зачем-то приехал в СССР. Узнав об этом от московских родственников, вдова великана Гренадера предложила мне, брату своего зятя, как самому бойкому родственнику, встретиться с Бусей, ее родственником по довоенной жизни, по деликатному, я бы даже сказал, полукриминальному делу. Суть его заключалась в том, что вдовин свекор Менахем Срульевич, пролежав парализованным в кровати сорок лет, царство ему небесное, почил в бозе, оставив после себя прогнивший матрас с тайно зашитыми еще в нашу Гражданскую войну североамериканскими долларами. Эти деньги, конечно, не пахли, но сильно подгнили. И те купюры, на которых сохранились номера, молили о замене. И хоть доллар стоил тогда по официальному курсу шестьдесят копеек, его можно было легко обменять не на кошелек, а на жизнь, что с треском и блеском доказало пятнадцать лет назад поставившее на уши всю страну расстрельное «дело валютчика Яна Рокотова».
С кучкой пожухлых американских купюр в пришитом к трусам кармане я и встретился с пожилым скрипачом. В деловой части он мне отказал с первой минуты, а поболтать о полузабытых советских родственниках пригласил за свой счет. Русская кухня, по которой соскучился эмигрант, была великолепной, и могучий старик через метрдотеля позвал шеф-повара для выражения мастеру личной благодарности. Шеф явился не один, а с целой бригадой накрахмаленных белоснежных поварих и поварят. Богатый гость не очень сильно, по моему мнению, но зачаевал каждого колпаконосителя.
Трухлявые восемьсот долларов я на следующее утро по взаимовыгодному курсу три рубля пятьдесят копеек за бакс обменял на одной из квартир моего друга, фарцовщика Борхеса, где остановился переночевать. Две тысячи я взял себе как плату за страх, а остальные по официальному курсу (за минусом командировочных) передал счастливой вдове-валютчице как лично полученные от музыканта. Для убедительности случившегося я пересказал ей услышанный за столом в «Национале» анекдот о бывшем вундеркинде Бусе. Мальчика, награжденного самим товарищем Сталиным автомашиной ЗИС-110, по всему миру на поездах и самолетах возил менеджер-энкавэдэшник. А на подаренной дитю автомашине чекист зарабатывал немалые бабки на родине, встречаясь в клубах культуры с неискушенными отечественными зрителями. Переодетый сотрудник органов показывал глянцевые фотографии 18x24 со сцены и говорил: «Вот я и Буся в Лондоне, вот я и Буся в Париже» и т. д. И якобы один зритель из зала встал и возмущенно закричал:
— А что еще, кроме блядства, такому справному мужику за границей делать. Но где же Буся?
Доктор Горфинкель вплыл в палату точно в таком же ресторанном сопровождении: две длинноногих ассистентки, строгая старшая сестра и стайка поварят, тьфу, докторят-студентов. Все белоснежные и накрахмаленные, что на фоне облезлых стен, ржавых шконок и жалких пациентов выглядело довольно вызывающе. Кратко описав по тетрадке Бенгальского, Кукушкина и Ватрушкина, доктор подошел к новичку.
— Классический перелом лодыжки правой ноги. Рекомендована операция, — важно произнес колпаконосный гуру. — Жалобы у больного есть? — обратился он ко мне в третьем лице.
— А где расположена эта лодыжка и существует какая-либо имманентная или семантическая связь ее с яйцебедренным суставом? Мне кажется, профессор (пошутил я), что ваши дежуранты переборщили с больничными запасами гипса и марли, и бревно, натирающее мне детородные органы, следует укоротить до полена.
Студенты обмерли от бурного потока интеллигентных терминов, извергающихся из абсолютно помойной рожи. Но доктор Горфинкель был непреклонен в своих кровожадных планах. Думаю, что это была еще и месть политруку Львовской за простынки.
— Принесите медицинскую ножовку, Марьиванна, — обратился он к нарочито чопорной сестре. — В нашей клинике, больной, нет средств на дополнительные услуги слесаря. Поэтому, если желаете, можете выше колена срезать гипс самостоятельно. Слава Богу, рук вы себе, как больной Кукушкин, не переломали.
Я спокойно дождался специнструмента, вынул из-под гипса заначенную пятерку, протянул ее шутнику и сказал:
— Именем партийной организации Первой Советской больницы, ты либо за пять рублей отыщешь слесаря или плотника, либо отпилишь мне полено до колена сам.
— Вот, товарищи студенты, какой нынче больной пошел! — попробовал сыграть на публику доктор Горфинкель и начал нежно проталкивать стайку к двери.
Чутье у провокатора было отменное. Но ножовку, ножовку-то он у меня не взял! Это у пролетариата оружие — булыжник, а у психопата — все остальное!
— Ложись, лепилы! — Вспомнив подходящий синоним слова «медработник» из глосссария доктора Львовской и изображая припадочного, заорал я и запустил бумерангом сверкающее зубастое полотно в бреющий полет над гнездом Кукушкина.
Белые по-пластунски ретировались под натиском психической атаки краснорожего.
Я понял, что нахожусь далеко не в безоблачном медраю доктора Кузнецова и за жизнь следует бороться ежеминутно. Вечером при помощи шныря Бенгальского мы втроем (без Ватрушкина) надрались на чудом сэкономленную пятерку.
Утром пришел пьяненький слесарь-сантехник и без лишних слов аккуратно отпилил мне ножовкой по металлу лишний гипс. Испанский сапог превратился в модельный. Я умиротворенно почесал крапчатые яйца. До самого вечера на Западном фронте было без перемен.
Доктор Горфинкель пошел в мединститут с твердым убеждением, что познания, вынесенные им из кружка «Умелые руки» городского Дворца пионеров, замешанные на неистребимой страсти к изобретательству трехколесных велосипедов, не могут не стать новым словом и делом в отечественной медицине. Поэтому старинных органолептических способов вправления костей он не признавал, считая, что если что-то сломалось, ЭТО нужно разобрать, отмочить в керосине и собрать заново по соответствующему чертежу. В случае с моей лодыжкой — по картинке в анатомическом атласе. Новодел туго обтягивают кожей, стягивают болтами и хомутами, и будь здоров, Иван Петров!
Я бился с адептом медицинской инженерии отчаянно, пока не использовал четкую формулу доктора Львовской:
— Если ты уложишь меня под себя на операционный стол, тебе писец, Иосиф!
На другой день тихо пришел неизвестный доктор Стариков, закатил глазки к потолку и за пять минут
