Отказываться было неловко, но я все эти дни как бы ничего и не ел. Спирт на голодный желудок не был моей привычкой.
— Без закуски не буду, окосею, — честно предупредил я.
— Что вы, что вы, — всполошился змей-искуситель в белохалатной коже. — Вот ломтик московской полукопченой по четыре девяносто. Дефицит. Пососете с удовольствием. Только не глотайте, вам еще некуда!
Выпили медицинского чистогона граммов по пятьдесят. Корчмарь заел, я отсосал. Повторили. Я, выполняя обещание, начал валиться на бок.
— Отлично! Значит, заработала перистальтика! — вскричал новатор реабилитации и отволок меня к доктору Вольвичу по совпадающему с ним интересу.
На следующий, праздничный день — в честь Дня международной солидарности 1 мая — я проснулся здоровым человеком.
Не буду скрывать, что до своей окончательной выписки — в честь Дня Победы 9 мая — я неоднократно проверял с доктором Кузнецовым мою перистальтику и с нескрываемым удовольствием слушал простые сентенции:
— Никогда не надо отказываться от привычек, даже если в миру они считаются вредными. Настоящий вред здоровью приносит резкий отказ от предыдущей жизни. Она, жизнь, дается человеку единожды, а начинать ее заново — первый признак глупости, — мешал он в кучу крылатые слова Павки Корчагина и маркиза де Ларошфуко. После чего выписал меня на дробное шестиразовое питание с официальной рекомендацией — пить перед едой спирт или водку.
Через полтора месяца — в честь дня открытия Московской Олимпиады-80, злонамеренно усеченной международными пацифистами по случаю победоносной афганской войны — я поехал с друзьями, женами, детьми и собаками в длительное автомобильное путешествие на Кольский полуостров. Жена, испугавшись предстоящих тягот шестиразового питания консервированной тушенкой, побежала на консультацию к доктору Кузнецову.
— Отличное противоспаечное мероприятие! — не изменил теории практический хирург.
Однажды в студеную зимнюю пору…
Да ничего поэтического в том, что, поскользнувшись на крошечной льдинке, я сломал себе ногу, на самом деле не было! Просто лет десять назад в то же время и на том же месте, в тех же «Волжских далях», оздоровительном пансионате под Саратовом, я сломал руку. И эпизод тот больше имел отношение к ученым-физикам, чем к ученым-медикам. Но под небесами все взаимоувязано.
Мы, группа членов оргкомитета «Диминой школы по электронике», полностью подготовившись к ее завтрашнему открытию, уже было перешли к открытию алкотары, когда я, оступившись на этой неотмерзающей миргородской луже, неловко приземлился на левую руку. Будучи от роду человеком немногословным, я не заорал, а только чертыхнулся. Ассистент кафедры электроники Фишер, оглядев конечность, поставил диагноз: подвернул — и назначил лечение: дернуть! Уверенность в своей правоте ассистент Фишер подкрепил убедительной ссылкой на свое нерабоче-крестьянское происхождение: оба его родителя были профессорами медицины.
— Я и сам бы стал династийным врачом, если бы в детстве слушал папу и маму, — сожалел ассистент Фишер. — Но так как с детсада я такой же балбес, как и вы, десять лет голодаю в физиках.
Другой балбес и физик, бывший моряк и будущий личный резчик икон местного владыки Пимена (в миру — доктора искусствоведения Дмитрия Евгеньевича Хмелевского), ассистент Полотнягин цепко захватил мой локоть, потенциальный наследник бывших врачей-вредителей от души дернул, и конечность повисла как плеть.
На следующее утро, еще находясь под пиво-водочной анестезией, я приехал в травмпункт. Вместо ладони из-под двух ящичных дощечек, перетянутых бечевкой, выпирал во все стороны сверкающий синевой мешок с ногтями. Разглядывая мокрый рентгеновский снимок, дежуривший врач только и сказал:
— Такого продольного смещения в переломе запястья я еще не видел. У вас, больной, очень крепкая кожа — если бы не она, ваши друзья-алкаши ручонку бы вам на хер оторвали!
Так вот: именно на этой злобнопамятной луже я и сломал ногу. Слева меня подхватил под руку новый друг — доцент Левин, а под правую — друг старый, уже старший преподаватель Фишер. Ах, как много мы прощаем в жизни старым друзьям!
— Кажется, я ногу сломал, — поделился я с товарищами своими несложными наблюдениями.
— Легко проверяется, — сказал прервавший медицинскую династию потомок, — ты на нее наступи: будет больно — перелом, терпимо — вывих.
Я безо всякой страховки пошел на физиологический эксперимент. И тут же от болевого шока грохнулся лицом на пористый грязный асфальт. В результате моя физиономия, как в фильме ужасов, покрылась кроваво-земляной коростой. Не поддержавшие в беде падшего товарища коллеги Левин и Фишер, укладывая меня — обратите внимание! — абсолютного трезвого, в попутную машину, оправдывались:
— А мы решили, что у тебя на ботинке шнурок развязался!
Доставили меня в Первую Советскую больницу уже после окончания рабочего дня. В приемном отделении больше осматривали не причину — сломанную ногу, а следствие — то, что осталось от лица, взяв подряд две пробы на содержание во мне алкоголя и наркотиков. Две — потому, что в первую, отрицательную, поверить было невозможно.
Два веселых доктора-дежуранта, с которыми все было ясно и без пробы, загипсовали мне конечность аж до мужских достоинств, грубо отвечая на мое остроумное замечание про яйца в скорлупе:
— Молчи, пьянь, а то и елду загипсуем!
Переведя все мое состояние в недвижимость, меня сбросили, как бревно на лесоповале, на грязную койку общей палаты.
Вполне ожиданно появилась жена. Взглянув на свитое докторами между моих ног гнездо с перепелиными яйцами в крапинку, она тихо заплакала. Бывший орел и красавец-мужчина жалко и жалостливо просил то, что она не забыла, — водочки. Лекарств — ни снотворных, ни успокоительных — в отличие от блатной палаты незабвенного доктора Кузнецова, в Первой Советской отродясь не водилось. Но протежерство было и здесь!
Наутро птицей-счастьем солнечного дня в палату влетела родная мама моего собрата по путешествиям и пьянкам Вити Хасина доктор Львовская — чистейшей души человек. Она же — завотделением грязной гинекологии и секретарь первосоветской парторганизации.
Взглянув на меня, она, не поздоровавшись, стала орать пятиэтажным матом, отчего остальные увечные сопалатники вжались в свои красно-бурые матрасы без простынок, решив, что нагрянул министерский обход.
Густая матерщина еще эхом гуляла по сводчатым коридорам, когда птица-секретарь, как ядовитого червяка, вбросила в палату малюсенького человечка со слоновьими ушами, гигантской бабочкой торчащими из-под полуметрового накрахмаленного колпака.
— Тебе писсец, Иосиф! — визжала грязный гинеколог. — Это университетский доцент, а не уличная пьянь! Здесь, клянусь парткомом, он будет пить, курить, жрать и срать по первому желанию и под моим личным контролем. Так и будет, Володенька, помяни мое слово!
Это не в контекст нежное воркование относилось уже ко мне.
Столь достойная речь бывшего боевого капитана медицинской службы и нынешнего мирного больничного политрука глубоко запала в душу убогих калик, но не задела проказника Иосифа. Он убежденно не верил в красоту и силу партийного матерного слова в нищем пристанище бесплатной медпомощи. Однако простынки нам все же принесли.
В шестиместной палате нас было четверо. Как шутил старейшина обители с цирковой фамилией Бенгальский:
— Двое уже умерли.
Больной Кукушкин был только ходячим. Обе сломанные в разных местах руки были прочно приделаны к проволочному кресту, и если бы немыто-небрито-нечесаный крестоносец молчал, он напоминал бы Спасителя. Но то, что оратор Кукушкин нес в массы про врачей и их близких родственников, не
